— Догадался. По тебе, по разговорам всяким, — на минуту сбился, забормотал униженно Ефим. Но не пошел он по этой скользкой дороге вранья: — Ну, я! Слышь, ты, я! — зло и легко, как самому себе открывался, выкрикнул Ефим. — Случайно. Вот щас только дошло. Окончательно. Ну? Выходил я на Дыбу. Охотился. — Сбавляя тон, грустнее, успокоенней выкладывал слова Ефим, не заботясь даже — дано ли ему договорить. — Думал — олень. Мелькнуло похоже так в кустах. Наугад и выстрелил через речку. Далеко стрелял-то. Померещилось потом — вроде человек мелькнул. Да людей-то кругом никаких нету — я знал, нету. А-а, чево говорить-то. Да пойми ты: ни к чему мне было в тебя… Пацан у меня объявился. Весной этой узнал… Шестой год ему пошел. Зажить хотел. Угомониться. Попробовать. Охотился когда, на том месте, о них думал. А как пальнул, ну нехорошо мне стало. Еще, помню, подумал — не судьба… Ну, гад буду, зачем мне.
Сбился, замолчал Ефим. Похоже, слов у него не было больше. А может, не умел сказать словами. Но глазами, обмякшим лицом он говорил еще — без жалости к себе, без надежды разжалобить Злобина. Вроде как рукой на все махнул, как не про себя.
Игорь все так же стоял — неподвижно, напряженно, караулил его движения. И отчужденность в нем осталась прежней, и пустота в глазах. Но он уже слушал. Давно. Не слова — интонацию, голос слушал. А потом молчание Ефима: смотрел и слушал уже внимательно. В молчании была суть — в терпении и отрешенности.
— Поворачивайся. Иди, — властно, в лицо прямо вбил Злобин ему последнее.
Ссутулившись, притянув голову к напряженным плечам, но без видимого страха повернулся Ефим. Постоял. И начал медленно уходить. Выстрела ждал. Ждал момента прыгнуть в кусты, чтобы и со смертельной раной послать ответную пулю — и надеялся так ответить, и знал, что не успеет.
Всплыл в воспаленном злобинском мозгу сон, хотя тогда, проснувшись, он его не понимал. «Значит, за прошлое я ему мстить собрался. Так выходит. За себя только, за свою шкуру. Эдак не его — себя угроблю. Забыть-то я бы как раз и не сумел».
— Михаилу спасибо скажи. Ты его должник, — прошептал он деревянными бескровными губами широкой удалявшейся спине. — И я его должник по гроб. Тоже.
Не выдержал Ефим, оглянулся и как будто понял последние злобинские слова, а может, выражение лица уловил — побрел увереннее вниз, напрямик к спасительному зимовью, к людям, каждого из которых он раньше не очень-то рядом с собой ставил, да что там — большинство презирал, держал за низших, существующих для того, чтобы он жил как хотел. Но, оказывается, эти люди все вместе, как чувствовал он теперь, были его единственной защитой.
Игорь перекинул карабин в левую руку: приклад — под мышку, ложе на кисть наперевес и стал шарить папиросы. Несколько штук он испортил — пальцы дрожали.
Покурил Злобин, повел сумрачным взглядом по кустам вниз — Ефима видно не было; и, освободившись от напряжения, от нечеловеческой заботы, распрямился, вдохнул полной грудью и посмотрел выше.
Гольцы за распадком поднимались круто. По крутизне легко, без наклона вперед шагали матового самородного золота лиственницы. Вверх, вверх — волна за волной. И совсем высоко, перед линией снегов, редели.
По ложбинам еще пробивались вверх желтые клинья их строя, но на ровной крутизне, словно познав предел своей жизни в недоступной выси, стекали краснолистыми ручейками навстречу им кустарниковые березки ярника.
И казалось, там-то в этой буро-красно-желтой полосе и происходило самое сущее: лиственницы не отступали и настойчиво гибли, но выше подняться не могли.
А еще выше — холодно и призрачно — то ли небо, то ли снега.
БОЛЬШАЯ НОЧЕВКА
Улахан Бом
Сумрачно смотрит многоголовый Улахан Бом в долину. Двенадцать навьюченных оленей, две собаки и четверо людей, то есть несколько почти невидимых точек ползут там, внизу.
Зачем? Куда? Разве весной можно подползать к Улахан Бому?
Все живое бежит сейчас отсюда. Да и летом редкий зверь взберется по ребру-отрогу на его острую хребтину, но, вглядевшись в темные, без мхов камни, в острые безжизненные пики, в леденящие душу стылые зрачки горных озер, уходит зверь в другие гольцы. Крут Улахан Бом, суров, неприступен, чужд легкой беззаботной жизни.