Ребятишки отдай Егору с старухой. Нако, до интерната у них пусть будет. Там хорошо. Кочуй, куда рисовал — ягель много. На базе скажи — большой начальник продукты даст, маленько патроны даст. Олешка шипко не вьючь. Маленько каждый вьючь. Иди маленько-тихонько.
Нако, вместе до осени кочевать будем. Начальник будем помогать, бросать не будем. Ходить будем — место будем смотреть, где орех много. Зимой хорошее место белковать придем.
Упорным старанием бывалого строителя письма, наконец, стали выглядеть прилично, листки были вложены в новые конверты, и на каждом одинаковым почерком были написаны разные адреса. Второй, молодой, каюр строителей положил письма к другим бумагам в надежную сумку из нерпичьей шкуры, привязал ее на верх вьюка и, связав свой десяток оленей, двинулся в поселок. Он торопился сделать эту ходку — бригадам нужны были продукты, гвозди, цемент — да многое. Но как ни спешил он, прошла еще целая неделя, пока тропа привела его к цели, и он опустил послания в голубой железный ящик.
И теперь уже не зря в короткие часы отдыха думали и начальник, и Михаил, и Димка о самой большой радости в тайге, о почтовом конверте, адресованном лично ему; о том, что где-то есть другая, кажущаяся сейчас легкой и заманчивой, жизнь и что он с ней связан…
А пока что вокруг была тайга, и жизнь в ней шла по законам хотя и суровым, но простым. В этом бытие они могли существовать только работой, которую надо успеть сделать любой ценой; и надеждой, что осенью эта работа кончится.
И лишь старый Иннокентий не ждал от осени отдыха. Он жил, как жила сама тайга… Каждый день уставал и огорчался, и каждый день понемногу отдыхал и чему-то радовался, не накапливая изнурительной нервной усталости. Он был дома. В этом большом, даже ему, старику, не известном до конца, полном опасностей и неповторяющейся красоты доме, хозяином его делали труд и время, терпение и самое дорогое, чем стоит владеть на земле человеку в его короткой жизни — мудрость предков.
Большой Бом
Далеко видно сверху, так далеко, что люди и олени кажутся просто точками. И не различить — меньше мошки-мокреца. Давно ползают здесь эти мошки, а далеко ли ушли, много ли узнали? Все под серединой хребта. Разве по силам им жить в таком пространстве, где вечны только горы.
А тут еще разделились они. Длинная цепочка потянулась вверх по реке к самому истоку Ытыги, две отделились и затерялись в хаосе крупных каменистых россыпей. Воспользовался этим хитрый Бом — подстроил им ловушку; и к вечеру следующего дня, прикрывшись облаками, смотрел, что будет с ними — ждал, что сами они себя погубят.
До слияния трех ключей было еще несколько километров, а ущелье уже сузилось так, что не только оленям корм найти, но даже людям с палаткой разместиться было негде. Караван повернул назад, свернул через полдня в широкую долину одного из притоков и скрылся из глаз. Высокие лиственницы речной долины сомкнулись над ним — не найти.
Две четко видимые на снегу человеческие фигурки спустились по отрогу хребта на плоскогорье, изрезанное мелкими ручьями. Они долго с отчаянием вглядывались вниз. Начальник через бинокль просмотрел всю видимую часть долины, но никаких признаков каравана не нашел.
Димка уже привык к махорке и на лабазе папирос не брал. Он жадно, рассыпая искры и обжигаясь, курил трескучие крупицы и узкими от напряжения и страха глазами смотрел вниз.
«Нет никого, начальник. Не пришли. Сюда с оленями и не пройти. Бросили нас, сволочи, — истерично-весело, тряся головой и размахивая руками, запричитал Димка. — Или вообще утонули по дороге».
Начальник разминал папиросу, хотел что-то ответить, но только взглянул на Димку в упор, как еще не смотрел ни разу, давящим, безжалостным взглядом.
«Ты завел! Не найдем теперь оленей. С голоду подохнем! Разве отсюдова до лабаза дойдем?» — визгливо, со страхом выкрикнул он, совсем уж потеряв себя.
Рыжебородый дунул в мундштук папиросы, желая выдуть табачную пыль, и ровный столбик табака вылетел в снег. Он старательно, не торопясь, явно задерживая движения, достал новую папиросу, раскурил, сильно затянувшись несколько раз, бросил ее в снег и зачем-то наступил ногой. Обернувшись, начальник еще раз посмотрел на Димку уже спокойней, жалостливо как-то, задумчиво поскреб рыжеватую жесткую бороду и, так ничего и не сказав, начал осторожно спускаться по скользкому крутому склону.
Внизу из трех близко сходящихся узких каньонов с ревом вырывалась вода, гул отражался эхом от шести почти отвесных скалистых стен и заглушал все звуки — был только большой шум, что на языке каюра и звучало как Улахан Бом. На карте, старой и неточной, это место было изображено широким и ровным, поэтому и назначили здесь встречу и еще потому, что только до этого места могло хватить продуктов начальнику с Димкой — на себе много ли унесешь по таким скалистым гребням. Но пока что, спускаясь, они видели край ровной наледи ниже каньонов и слышали гул воды, ворочающей камни, рвущей лед.
Насупившись, оглядывал предгорья Улахан Бом. За поворотом, у нижнего края наледи, дымил древесной гнилью и сырым мхом, чтобы было его видно и в светлый день, костер; издалека виднелись три, связанные вместе, жердинки с белым лоскутком записки и мешочком вареной оленины под запиской. Ытыга быстро тащила, перекидывала по камням белого верхового оленя Иннокентия — свою кровную добычу, а сам каюр наспех сушился у маленького жаркого костерка в затишке за большими скалами.
Потом Улахан Бом видел, как упорно двигалась цепочка черных точек: одиннадцать навьюченных оленей, четыре человека и две собаки, в нижней части долины его реки.
БЫСТРАЯ ВОДА