Студент, словно птица сложенные крылья, приподнял недоуменные плечи и втянул голову.
— Да вы не поняли меня просто. Я же вовсе про другое говорил…
— Ну, что он, тот парень-то? — нетерпеливо перебив начальника, прицелился взглядом в Митрофаныча Павлик.
— А вот то-то и оно, што он? Убегайте, мол, девкам кричит. Прячьтесь. Задержу, мол, я его. Девки врассыпную да к поселку. Парнишка — шуметь, кричать, а сам к медведю, к медведю. А ведь никакого оружия. Ножа даже, какого-нито… И голо кругом — тун-н-дра, одним словом, на виду все, как на столе. А ты, брат, говоришь — люди. Люди они везде — люди.
Студент задумчиво глядел на огонь. Сейчас, в сумерках, в лице его не было ничего начальственного. Он напоминал доброго мальчика, отличника и аккуратиста из школьной телевикторины, который добросовестно молчит, ожидая очереди отвечать на заранее продуманный ответ.
Пашка, сидевший дальше всех от костра и почти совсем скрытый теменью, резко дунул на огонек папиросы — от нее посыпались яркие оранжевые искры. На миг лицо его осветилось, и я Пашки не узнал. Целое лето таскали мы с ним рюкзаки, бегали с рейками и рубили кустарники. Было с ним просто и легко. Он никогда не спорил. Как-то незаметно брал себе половину работы, но когда надо, и без суеты и не унижая моего достоинства, еще и помогал. И лицо его — озорное, мальчишеское, тоже к нему располагало. Мне Пашка нравился. А сейчас он показался мне чужим и совсем незнакомым.
— Ну, и к чему ты это рассказал? — обратился он к Митрофанычу спокойно, но как-то насмешливо.
Митрофаныч плюнул на цигарку, посмотрел, как она загасла, и бросил окурок в костер.
— А к тому, что вот какие люди в тундре живут. Не вам, городским, чета.
Пашка тоже швырнул окурок в костер и встал.
— Не пойму я тебя, Митрофаныч. Что ты все поучаешь! Строишь из себя. Мудрец, понимаешь, нашелся. Городские…
Пашка замолчал на минуту и неожиданно заговорил совершенно спокойно, громко и ровно.
— Может, твой парень перед девкой повыпендриваться захотел, — сверху глядя на сидящего Митрофаныча, четко выговаривал Пашка. — Ты за дурочек-то нас не считай. Медведь он не… Он всех бы ловить не стал. В крайнем случае, одного придавил бы, закатал в мох да и ушел. Надо было только не орать, а мертвым притвориться. А то бы и совсем… Или разом на него кинуться — напугать. Или в разные стороны побежать. Он бы и растерялся. Еще можно было мох запалить и дымом его отпугнуть. — Без раздумий выкладывал Митрофанычу Пашка. — Дурак он, парень-то твой. Не сообразительный…
Митрофаныч сидел не меняя позы, только грустно и несогласно качал головой.
— Ладно, отдыхайте. Я за водой пойду, — вдруг, словно спохватившись, как-то устало даже сказал Пашка. — Утром на чай не хватит. Будем перед работой коноводиться.
Он выщелкнул из пачки новую папиросу, выкатил из костра вишневый уголек и, нагнувшись, склонив голову набок, как это всегда делал Митрофаныч, прикурил. Некоторое время он шарил возле рюкзаков, а затем, позвякивая чайником и пустой канистрой, ушел в отсыревшую понизу мозглую темень.
— Эй, Пашка, куда? Рассветет — сходим, — забеспокоился и пытался остановить его я. Но Пашка не отвечал, и бряканье пустого чайника затихло в глухой дали.
— А ты што же молчишь, начальник? — Митрофаныч сел на лапнике, обхватил колени руками. — Возверни его, — равнодушно произнес он. — Теменно, смурно. Заблудится. Придется полночи аукаться. Ни сна, ни отдыха не станет.
— Бесполезно. Не вернется он без воды. Я его знаю.
Студент проговорил это просто и раздумчиво. Голос начальника удивил нас, потому что все лето он старательно избегал именно простоты в отношениях, наивно полагая, что любая строгость в начальнике обязательна для авторитета.