Кончила вуз и хотела стать инженером, но не стала. Слишком многое помешало.
– А что? – не выдержав, спросил Артемьев, прекрасно знавший, что ей ничто и никто не мешал стать инженером.
Но Надя и на этот раз нашлась и смело пошла навстречу опасному вопросу.
– Мешало слишком многое во мне самой, – сказала она. – Я, Петр Сергеевич, никогда и ничего не сваливаю на других. Я считаю, что всегда и во всем виновата только я сама.
Это был совершенно новый взгляд на вещи, – насколько Артемьев знал Надю, она как раз всегда считала виноватыми в своих несчастьях всех, кроме себя.
Наконец Надя заговорила о своем первом муже:
– Вы ведь знаете, Петр Сергеевич, я вам как-то рассказывала, что в студенческие годы была замужем. Эта история испортила жизнь только мне, и больше никому. Но даже и в ней считаю виноватой одну себя. Сначала вышла не подумав, а потом разошлась, вместо того чтобы до конца нести с ним свой крест в этом Сыктывкаре, куда он уехал.
Артемьев заметил, что по счастливому лицу Козырева пробежала тень. Уж не подумал ли он о том, что может прийти день, когда и он перестанет работать в Москве и ему через двадцать четыре часа придется ехать? И даже не в Сыктывкар, а куда-нибудь гораздо дальше, в пограничный авиагородок, которого не отыщешь ни на каких картах.
Но тень, пробежавшую по его лицу, заметил не только Артемьев, ее заметила и Надя.
– Не поехала с ним не потому, что далеко, а потому, что не любила. Вы меня понимаете, Петр Сергеевич, или вы меня осуждаете?
И Надя заглянула Козыреву в глаза с выражением такого мучительного вопроса, как будто, если он сейчас скажет, что осуждает ее, она завтра же уедет в этот Сыктывкар.
– Конечно, если не любили… – нерешительно сказал Козырев, смущенный вопросом Нади.
Артемьев допил чашку чаю, аккуратно, как не однажды учила его Надя, сложил салфетку и сунул ее в серебряное кольцо.
– Что же, – сказал он, вставая и неторопливо поправляя гимнастерку, – прощай, Надежда, мне пора.
Надя быстро взглянула на него. Он никогда в жизни не называл ее Надеждой, и что-то в его голосе снова не понравилось ей, она обрадовалась, что кончился этот обед, но то, как он встал и решительно собрался уходить, испугало ее.
Артемьев оглянулся на Козырева и по его огорченному лицу понял – Надя уже шепнула ему, что неудобно оставаться и нужно уйти вместе с Артемьевым.
– Ну, еще полчаса, – сказала Надя, взглянув на Козырева, – посидим, поговорим.
– Мы с тобой такие старые знакомые, – сказал Артемьев, выходя из-за стола, – что ты мне уже ничего нового не скажешь, да и я тебе не скажу. – И он, улыбаясь, в упор посмотрел на Надю.
Надя встретила его взгляд испуганно остановившимися глазами. Она не понимала, что происходит. Она не понимала того, что он сам только сейчас понял до конца. А он понял одну очень горестную, но очень важную вещь: войдя сегодня сначала в эту квартиру, а потом в эту комнату, услышав сначала Надин громкий, рассчитанный на чьи-то уши голос: «Здравствуй, Павлик, дай я тебя поцелую в щеку», а потом, увидев человека, для которого это говорилось, – он, словно у него в душе вдруг с маху что-то перерубили, перестал быть зависим от этой женщины, от ее души и тела.
В его сердце осталось все, что угодно: воспоминания, горечь, досада на нее и на самого себя, – но любви не осталось, и именно потому, что эта находившаяся при смерти любовь была наконец похоронена, у него родилось то веселившее его спокойствие, которое позволило ему вынести весь этот обед.
ebooksa