– Надо было лечь спать, – сказал Климович. – Я же прислал записку, что буду только утром.
– А вдруг ты всего на пять минут? А я бы заспалась – ни чаю, ничего.
Она подняла подушку с чайника и стала разливать чай. Климович сел и отхлебнул несколько глотков.
– Ночь была холодная, в кожанке – только-только.
– А я, когда услышала, как танки уходят, подумала: вдруг ты и вовсе не зайдешь проститься?
Климович ничего не ответил.
– Тебя что, оставили? – тревожно спросила Люба, знавшая, что если б все ушли в поход, а Климович остался, это было бы для него большим несчастьем.
– Нет, я к ночи догоню бригаду. Просто есть одно поручение…
Люба не стала расспрашивать; ждала, чтобы сказал ей сам. Но он ничего не сказал и продолжал пить чай.
– Долго вы будете в походе? – спросила Люба.
– Не знаю. Пока марш рассчитай на четыре дня.
– А потом?
– Потом – не знаю.
– Может быть, до осени?
– Все может быть.
Климович дотянулся до чайника и налил себе еще стакан. Он подумал, что, если в самом деле разыграется война, хорошо было бы заранее знать, как и куда отсюда эвакуируются семьи, как будет с транспортом, аттестатами, вещами и многим другим, предвиденным и непредвиденным.
– Что с тобой? – спросила Люба, увидев вдруг помрачневшее лицо мужа.
Климович помрачнел оттого, что срок, положенный им себе на свидание с семьей, кончился. За стеной он услышал детский плач и женский голос и понял, что у Русаковых уже проснулись и он должен приступить к тому, ради чего оставлен. Ничего не ответив Любе, он встал, пересек комнату и с минуту постоял над кроватью дочери. Потом вернулся к столу, сел напротив Любы и сказал ей, что саперная рота была в бою и что убит Русаков.
Люба долго сидела, не говоря ни слова. Они оба думали сейчас об одном и том же и к одному и тому же прислушивались – к детскому плачу за стеной.
– Ты мне должна помочь, – после молчания сказал Климович.