– Поздравляю вас, говорит, вот мы и у праздничка! Таких вредных дур, как ваша Евгения, при Петре Великом всенародно батогами били.
Я прямо глаза выпучил:
– Да господь с вами! За что вы ее так?
– Да, били. И прав был великий реформатор! За что? За распространение вредных суеверий среди народа.
– Да опомнитесь, – говорю, – она как раз наоборот, чтоб доказать, что не верит, и в доме в этом проклятом поселилась.
– Да, поселилась и этим вызвала появление духа. Все об этом говорят. Она поколебала престиж своего брата. И потом, к чему было привозить сюда граммофон? Чтобы всем нам нос утереть и выделиться? А киргизы говорят, что это у нее черт в коробке, и подрывают престиж начальства.
– Ну, – говорю, – милая Марья Петровна, вы это просто на нее за вашу моську сердитесь. Сознайтесь!
А она вдруг ни с того ни с сего как завизжит:
– Моя собака вам не моська. Моя собака болонка из мальтийских пуделей!
Потом мне объяснили, что это она была в меня влюблена и ревновала к Евгении Николаевне.
Ну а тогда я махнул рукой и уж, конечно, не стал ее приглашать в директорский дом на ужин и прямо побежал к доктору.
Доктора Зоммера застал я в самом непотребном виде.
Сидел он на кровати, желтый, весь запухший, уставился в одну точку и двумя руками себе грудь чесал.
А на столике у кровати початая бутылка водки и глиняная мисочка с кислой капустой. Эдакая гадость!
– Ловко, – говорю. – Где же это ты, Христиан Матеусович, изволил так назюзиться?
А он посмотрел на меня грустно так и честно:
– А это, – говорит, – я вчера у лесничего набодался. Так, – говорит, – набодался, что домой по лесенке на бровях шел. Вот как. И лесничий изрядно намок, хотя он непьющий, так ему ничего. И Иван Епинетович с нами пригубил. Того снегом оттирали.
Я головой покачал.
– Смотри, до чего ты себя довел. Ведь ты, Христиан Матеусович, сегодня на дыню похож.
Он обиделся.