«Ну ладно, лучше уж продолжать движение,» — произнес наконец Стармех и исчез.
Меня вдруг посетило непреодолимое желание быстренько сходить на горшок. Какое-то время у меня не будет такой возможности
К счастью, гальюн был свободен.
Сидя на унитазе, нельзя не думать о том, что находишься в чреве машины. Никакая фанера не прикрывала дикую мешанину труб, а двигаться в тесном закутке было почти невозможно. И как будто для того, чтобы усугубить положение, боцман распихал консервы с «Везера» в каждом закутке, который еще не был занят швабрами и ведрами.
Напрягаясь на горшке, я вспомнил историю, которую слышал от торгового моряка, судно которого пострадало во время шторма. Его назначили сливать масло через трубы уборной в надежде успокоить волнение на море. Поскольку судно очень сильно качало, уборная оказывалась почти на уровне воды. Каждый раз, когда оно накренялось, морская вода прорывалась через сливное отверстие. Дверь заклинило, и моряк знал, что ничто не сможет спасти его от смерти в воде, если качка усилится. У него даже не было надежды на то, что воздух соберется под подволоком и не даст вливаться воде, потому что в отличие от гальюна на подлодке, судовая уборная хорошо вентилировалась.
И вот так, подобно крысе, пойманной в ловушку, моряк продолжал выливать масло каждый раз, когда из отливной трубы не выплескивалась морская вода — одинокая фигура, сражающаяся за спасение своего судна на скромном и забытом форпосте.
Внезапно меня охватило ужасное чувство клаустрофобии. Я вообразил взрывающиеся во время погружения аккумуляторы, искореженную и заклинившуюся от силы взрыва дверь и самого себя, безысходно колотящего кулаками в плиты металла.
В моем воображении промелькнули кадры фильмов: автомобиль, падающий в реку со своими обреченными пассажирами, искаженные страхом лица за решетками пылающей тюрьмы, выход из театра, забитый бегущими в панике зрителями.
Ну-ка, полегче! Я изобразил самообладание и застегнул брюки с наигранным спокойствием. Вот так, обратно в нормальное состояние. Жаль, что мне не удалось облегчиться, но все-таки…
Даже так, мои руки откачали за борт унитаз быстрее, чем намеревалась это сделать моя воля. Быстро повернул ручку двери и оказался снаружи. Глубокое дыхание, начнем!
Был ли это страх или клаустрофобия? Когда в своей жизни я был по-настоящему испуган? Во время воздушного налета в бомбоубежище? В действительности нет — мы все знали, что в конце концов нас откопают. Однажды, когда бомбардировщики внезапно напали на Брест, я бежал как заяц. Настоящее представление, возможно, но был ли и в этом случае страх настоящим?
В Дьеппе, на минном тральщике? Мы как раз только что подняли одну мину, когда завыла сирена. Эта дикая разница в высоте приливов! Стенка причала была такой же высокой, как четырехэтажный дом. Некуда идти, так что мы стояли на грязном дне ковша и ждали, пока бомбардировщики сбросят свой груз.
Но ничто из этого не сравнится со страхом тех отдающих эхом коридоров школы-интерната по воскресеньям, когда большинство мальчиков уехали домой и огромное здание осталось пустынным. Именно тогда они напали на меня с ножами в руках — тогда их пальцы стиснули сзади мое горло и они тащили меня по бесконечным переходам. Меня колотило от страха и волосы вставали дыбом на шее. Я посыпался посреди ночи, весь в поту и убежденный в том, что истекаю кровью. Нигде ни лучика света. Я лежал, замерев от ужаса, парализованный уверенностью в том, что если я пошевелю хоть пальцем, то буду обречен.
Гибралтар
Время смены вахт. В центральном посту небольшое столпотворение, потому что третья вахта собралась и обнаружила вторую вахту околачивавшейся без дела внизу.
Тот факт, что мы все еще были на поверхности, возбуждал всеобщее удивление. Языки у всех возбужденно болтались.
Цайтлер воспользовался паузой и причесывал свои волосы гребнем.
«Это правильно, приятель,» — произнес кто-то с явным берлинским акцентом. «Нужно выглядеть как можно лучше — говорят, что британцам нравятся прелестные попки».
Цайтлер оставался невозмутим. Он медленно и тщательно проводил по влажным волосам своим гребнем.
Турбо вполголоса напевал сам себе: