«Поднимается».
Я аккуратно вытащил пух от одеяла из своей щетины. Расческа, которой я провел по волосам, стала черной. Мои волосы улавливали твердые частицы из масляных паров как фильтр.
Я порылся в своем рундуке, ища мыло и мочалку. Свое утреннее омовение я предпочел бы выполнить в гальюне, но быстрый взгляд через носовую переборку доказал, что это невозможно: над его дверью горела красная лампочка. Я ограничился тем, что протер сонные глаза и положил в карман мыло и зубную щетку, чтобы воспользоваться ими позже.
Красная лампочка была плодотворной идеей Стармеха. Она зажигалась сразу, как только изнутри закрывалась задвижка — одна из тех незначительных, но удобных импровизаций, которые уменьшали трудности повседневного бытия. Никому больше не нужно было пробираться с одного конца лодки в другой, терзаясь сомнениями и неопределенностью, только для того, чтобы оказаться перед закрытой дверью.
Стармех вернулся с утреннего визита в машинное отделение. Его руки были вытерты хлопчатобумажной ветошью, но недостаточно. Старшего помощника нигде не было видно, как и второго механика. Командир, вероятно, умывался, а второй помощник был на вахте.
Кок поднимался в 06:00. В приложение в скромной порции желтого омлета, который достиг нашего стола холодным, еще были хлеб, масло и черный кофе, известный под названием «пот негра». Мой желудок твердо восстал против последнего блюда. Урчание и шевеление в животе удвоились. Я уставился в сторону гальюна в надежде, что он наконец освободился.
«Не голоден?» — осведомился Стармех.
«Это внешний вид этой штуки, больше чем что-либо еще».
«Попробуй почистить зубы — может помочь», — произнес Стармех, энергично жуя. Командир появился из своей каюты. На его щеках были следы зубной пасты, а борода была темная от влаги. Он поздоровался «Доброе утро, неумытые», втиснулся в свой уголок и уставился в пространство.
Никто не разговаривал.
Мы были в самой гуще утреннего движения. Ни минуты не проходило без того, чтобы через кают-компанию не проходил кто-нибудь по дороге в нос или в корму. Благодаря моей позиции на складном стуле в проходе, это заставляло меня вскакивать и снова садиться как черту из табакерки. Упражнение никак не помогало ослабить бурю в животе. Я мысленно ругался на того, кто надолго засел в гальюне.
Никакой проблемы не возникло бы, если бы это не был утренний час пик, если бы потребность в гальюне была распределена равномерно во времени. То же самое происходило в полночь, когда вахты на мостике и в машинном отделении одновременно сменялись. Прошлым вечером в центральном посту я наблюдал стоявших в конце очереди, согнувшихся пополам, как будто кто-то ударил их в живот.
Наконец дверь гальюна открылась. Это был старший помощник! С быстротой молнии я схватил свои вещи и почти вырвал дверь из его рук. Маленький кран с пресной водой над раковиной, который и в лучшие времена никогда не выдавал ничего кроме тоненькой струйки, не работал. Я открыл кран с забортной водой и добился тощей пены при помощи специального мыла для морской воды, но не смог заставить себя использовать её для чистки зубов. Я вернулся в кают-компанию и нашел её обитателей все еще сидящими в молчании вокруг стола, беря пример с Командира.
«Почему!» — вдруг громко потребовал объяснений громкоговоритель, «Почему мое сердце стучит…»
Стармех явственно вздохнул и закатил глаза подобно комедианту пятого разряда.
Я прополоскал рот добрым глотком кофе, перепуская его сзади между зубов, перегнал из левой щеки в правую, пока вся слюна и отложения паров масла не были смыты, и проглотил конечный напиток, мокроту и всё прочее. Моё дыхание улучшилось. Энергичное фырканье, тайное отхаркивание, быстрый глоток и все исчезло в моем горле. Мои носовые и дыхательные пути были чистыми. Даже вкус «пота негра» стал лучше. Стармех знал, о чем говорил.
После завтрака Командир с плохо скрываемой неохотой уселся писать донесение по походу, отдав приказания офицерам, что им следует делать через час. Стармех исчез в корме, а старший помощник занялся какой-то бумажной работой.
Проходя через центральный пост по пути в корму, я разглядел круглое отверстие верхнего люка, все еще наполненное ночной чернотой. Воздух, затекавший через него сверху, был холодный и влажный. Хотя я не чувствовал ни малейшего желания выходить на палубу, я напряг себя и поставил ногу на ступеньку алюминиевого трапа.
Я поравнялся с рулевым, сидевшим сгорбившись над тускло освещенным диском компаса в боевой рубке.
«Прошу добро[6] подняться на мостик!»