Наставники Лавкрафта ,

– Да. Это адское чудо, как святость – божественное. Время от времени грех возносится на столь недосягаемую высоту, что мы совершенно не подозреваем о его существовании; это похоже на ноту большой педальной трубы органа, которая настолько низка, что мы ее не слышим. В других случаях зло может привести к сумасшедшему дому или к еще более странным проблемам. Но вы никогда не должны путать его с простым социальным проступком. Вспомните, как апостол, говоря о «другой стороне», различает «благотворительные действия» и благотворительность. Можно отдать все свое имущество бедным, но все же не иметь милосердия; так же можно избежать всякого преступления и все же остаться грешником.

– Эта логика кажется странной для меня, – сказал Котгрейв, – но, признаюсь, она мне нравится. Полагаю, из ваших посылок можно сделать вывод, что настоящий грешник вполне может показаться наблюдателю достаточно безобидным персонажем?

– Безусловно; ибо истинное зло не имеет ничего общего ни с общественной жизнью, ни с общественными законами – а если и имеет, то только несущественно и случайно. Это одинокая страсть души – или страсть одинокой души, как хотите. Если мы случайно поймем его и осознаем все его значение, то, действительно, оно наполнит нас ужасом и трепетом. Но это чувство сильно отличается от страха и отвращения, с которыми мы относимся к обычному преступнику, – те в значительной степени или полностью основаны на нашей заботе о собственной шкуре или кошельке. Мы ненавидим убийцу, потому что знаем, что должны ненавидеть возможность быть убитыми или лишиться того, кого мы любим. Итак, с «той стороны» мы почитаем святых, но не любим их так, как любим своих друзей. Можете ли вы убедить себя, что вы «наслаждались» бы компанией Святого Павла? Вы думаете, что мы с вами «поладили» бы с сэром Галахадом?

С грешниками то же самое, что и со святыми. Если бы вы встретили очень злого человека и узнали его зло, он, без сомнения, наполнил бы вас ужасом и трепетом; но нет никаких причин «не любить» его. Наоборот, вполне возможно, что, если бы вам удалось забыть о грехе, вы могли бы найти превосходной компанию грешника и спустя некоторое время вам пришлось бы напомнить себе, что он отвратителен… И все же это было бы ужасно, если бы розы и лилии вдруг запели этим наступающим утром; если бы мебель начала двигаться процессией, как в сказке де Мопассана!

– Я рад, что вы вернулись к этому сравнению, – сказал Котгрейв, – потому что хотел спросить вас, что в человечестве соответствует этим воображаемым подвигам неодушевленных предметов. Одним словом, что такое грех? Вы дали мне, я помню, абстрактное определение, но мне хотелось бы конкретный пример.

– Я же говорил вам, что это бывает очень редко, – сказал Амброуз, который, казалось, хотел уклониться от прямого ответа. – Материализм нашего времени, который много сделал для подавления святости, возможно, еще больше сделал для подавления зла. Мы находим землю настолько удобной, что у нас нет склонности ни к восхождениям, ни к спускам. Это похоже на то, как если бы ученый, решивший «специализироваться» на Тофете, ограничился чисто антикварными исследованиями. Ни один палеонтолог не может показать вам живого птеродактиля.

– И все же, я думаю, вы «специализировались», и полагаю, что ваши исследования дошли до наших дней.

– Вижу, вы действительно заинтересованы. Что ж, признаюсь, я немного баловался этим. Если хотите, могу показать вам кое-что имеющее отношение к очень любопытному предмету, который мы обсуждали.

Амброуз взял свечу и ушел в дальний, темный угол комнаты. Котгрейв увидел, как он открыл стоявший там почтенный письменный стол, извлек из какой-то тайной ниши сверток и вернулся к окну, где они сидели.

Амброуз развязал обертку и достал небольшую зеленую книгу.

– Берегите ее, – попросил он. – Не оставляйте где ни попадя. Это одна из лучших вещей в моей коллекции, было бы очень жаль потерять ее.

Он погладил выцветший переплет.

– Я знал девушку, написавшую эту книгу, – сказал он. – Когда вы прочтете, вы увидите, как она иллюстрирует наш сегодняшний разговор. Есть и продолжение, но я не буду говорить о нем… Несколько месяцев назад в одном из обзоров была странная статья, – начал он снова с видом человека, который меняет тему. – Написанная доктором Корином – кажется, так его звали. Он рассказывает, что одна дама, наблюдая за своей маленькой дочкой, играющей у окна в гостиной, вдруг увидела, как тяжелая створка упала на пальцы ребенка. Дама потеряла сознание, я полагаю; был вызван доктор. Когда он перевязал израненные, покалеченные пальцы ребенка, его вызвали к матери. Она стонала от боли, и оказалось, что три пальца ее руки, соответствующие тем, которые были повреждены на руке ребенка, опухли и покраснели, а позже, говоря языком врача, началось гнойное воспаление.

Амброуз все еще бережно держал в руках зеленый томик.

– Что ж, держите, – наконец произнес он, казалось, с трудом расставаясь со своим сокровищем. – Принесите ее обратно сразу же, как прочитаете, – сказал он, когда они вышли в коридор, а оттуда прошли в старый сад, напоенный приторным ароматом белых лилий.

На востоке пылала широкая алая полоса. Когда Котгрейв повернулся, чтобы уйти, с возвышенности, где он стоял, он мог созерцать величественное зрелище спящего Лондона.

Зеленая книга

Сафьяновый переплет книги выцвел, краска потускнела, но ни пятен, ни потертостей на нем не было. Книга выглядела так, как будто ее купили «во время поездки в Лондон» лет семьдесят или восемьдесят назад, а потом спрятали подальше и забыли. От нее исходил старый, нежный, стойкий запах наподобие того, который иногда обитает внутри старинного предмета мебели возрастом более века. Форзацы были причудливо украшены цветными узорами и поблекшим золотом. Книга выглядела маленькой и была напечатана на хорошей бумаге. Внутри было много листочков, плотно исписанных мелкими, болезненной формы буквами.

«…Я нашла эту книгу (так начиналась рукопись) в ящике старого комода, стоящего на лестничной площадке. Весь день шел дождь, и я не могла выйти на улицу, поэтому взяла свечу и стала рыться в комоде. Почти все ящики были забиты старыми платьями, но один из маленьких ящичков оказался пустым, и лишь в дальнем углу я нашла эту книгу. Я хотела себе такую, вот и взяла ее, чтобы в ней писать. Она полна секретов. У меня есть много других написанных мной книг с секретами, спрятанных в надежном месте, и я собираюсь записать здесь много старых тайн и несколько новых; но есть такие, которые я вообще не буду записывать. Я не должна записывать ни настоящие названия дней и месяцев, которые узнала год назад, ни письмена Акло[46], ни язык Чиан, ни великие прекрасные круги, ни игры Мао, ни главные песни. Я могу написать обо всех этих вещах, но не о том, как их сделать, – по особым причинам. И я не должна говорить, кто такие Нимфы, или Долы, или Джило, или что означают вуалы. Все это самые сокровенные тайны, и я радуюсь, когда вспоминаю о них и о том, сколько прекрасных языков я знаю. Но есть такие вещи, которые я называю самыми тайными из всех тайных тайн и не смею о них думать, пока не останусь совершенно одна. И тогда я закрываю глаза ладонями и шепчу слова – и приходит Алала. Я делаю это только ночью в своей комнате или в надежных лесах, которых я не должна описывать, потому что они секретны. Еще есть Обряды; они все важны, но некоторые из них более сладостны, чем другие, – есть Белые Обряды, Зеленые Обряды и Алые Обряды. Алые Обряды самые лучшие, но есть только одно место, где их можно провести должным образом (хотя даже имитация, которую я делала в других местах, прекрасна). Кроме того, у меня есть и танцы, и Комедия, и я иногда ставила Комедию, когда другие смотрели, но они ничего не понимали в ней. Я была очень маленькой, когда впервые узнала об этих вещах.

Когда я была совсем мала и мама была жива, я помнила о вещах, происходивших до этого, но только все смешалось в голове. Когда мне было пять или шесть, помню, как говорили обо мне, думая, что я не слышу. Говорили, какой странной я была год или два назад, и как няня позвала маму, чтобы она пришла и послушала, как я разговариваю сама с собой, а я говорила слова, которых никто не мог понять. Я говорила на языке Сюй, но помню только несколько слов, – это был язык маленьких белых лиц, смотревших на меня, когда я лежала в колыбели. И они разговаривали со мной, и я выучила их язык и говорила с ними о каком-то большом белом месте, где они жили, – с белыми травой и деревьями, белыми холмами высотой до луны и холодным ветром. Потом мне часто снилось это место, но лица исчезли, когда я была еще совсем маленькой. Одна удивительная вещь случилась, когда мне было около пяти. Моя няня несла меня на руках через поле желтой кукурузы, было очень жарко. Потом мы свернули на лесную тропинку, и нас догнал высокий человек и шел с нами, пока мы не пришли к пруду, где было темно и тенисто. Няня уложила меня на мягкий мох под деревом и сказала: «Так она не доберется до пруда». И они оставили меня там, и я сидела совершенно неподвижно и смотрела вокруг, а из воды и из леса вышли два чудесных белых человека, и они начали играть, танцевать и петь. Они были кремово-белыми, как старые фигурки из слоновой кости в нашей в гостиной. Одна была красивая дама с добрыми темными глазами, серьезным лицом и длинными черными волосами, и она улыбнулась такой странной грустной улыбкой другому, и тот засмеялся и подошел к ней. И они вместе играли, и танцевали вокруг пруда, и пели песни, пока я не заснула. Вернувшаяся няня разбудила меня, и она так походила на эту даму, что я рассказала ей о произошедшем и спросила, почему она так выглядит. Сначала она вскрикнула, а потом побледнела и ее лицо исказилось от страха. Она поставила меня на траву, пристально посмотрела в глаза, и я видела, что она вся дрожит. Тогда она сказала, что это был сон, но я знала, что это не так. И она заставила меня пообещать, что я никому ни слова об этом не скажу, а если скажу, то буду брошена в черную яму. Но я совершенно не испугалась, хотя няня и была напугана. Я никогда не забывала этого, ведь стоило мне закрыть глаза в тишине и в одиночестве, как я снова видела их – очень бледных и далеких, но очень прекрасных, и отзвуки их песни звучали у меня в голове, но повторить их я не могла.

Мне было тринадцать, почти четырнадцать, когда со мной произошло очень необычное происшествие, настолько странное, что день, в который это случилось, навсегда получил имя Белый День. Уже больше года прошло со смерти мамы, и по утрам у меня были уроки, но в обед мне разрешали пойти на прогулку. И в тот день я пошла новым путем, и маленький ручеек привел меня в новое место. Но по пути я изорвала свое платье, пробираясь через заросли, потому что ручеек бежал среди множества кустов, и под низко опущенными ветвями деревьев, и вверх через колючки на холмах, и через темный лес, полный ползучих шипов. И это был долгий, долгий путь. Казалось, я иду целую вечность, и в одном месте мне пришлось ползти – это было что-то вроде туннеля, где, должно быть, раньше тек ручей, но пересох, и от него осталось каменистое русло, а кусты росли так густо, что их переплетенные ветви заслоняли свет. И я ползла и ползла через этот темный тоннель, это был долгий-долгий путь, который привел меня к холму, каких я прежде не видела. Я оказалась среди мрачных зарослей, полных кривых черных ветвей, которые царапали меня, пока я продиралась сквозь них. Я вскрикивала, испытывая жгучую боль все время, пока шла, а потом обнаружила, что карабкаюсь все выше и выше – очень долго, пока наконец-то заросли не закончились и я с плачем не выбралась наружу, прямо к большой проплешине на вершине холма, где вокруг на траве валялись уродливые серые камни и то тут, то там из-под них торчали маленькие скрюченные и чахлые деревца, напоминавшие змей. Я поднялась на самую вершину и шла долго-долго. Я никогда прежде не видела настолько больших и уродливых камней. Одни из них торчали из земли, другие выглядели так, словно их прикатили откуда-то, и эти камни простирались докуда хватало глаз, далеко-далеко вокруг. Я оглядела местность, но она была странной. Была зима, и повсюду с холмов свисали уродливые черные деревья, словно черные занавески в большой комнате, и деревьев такой формы я никогда прежде не видела. Мне стало страшно. Дальше за лесами простирались другие холмы – кругами, словно огромное кольцо, – но я никогда прежде не видела ничего подобного. Все они казались черными и принадлежащими вурам[47]. Вокруг царили тишина и спокойствие, тяжелое хмурое серое небо нависало над землей, словно зловещий купол вуров в Бездне Дендо[48]. Я брела среди ужасных камней. Их были сотни и сотни. Некоторые выглядели как ухмыляющиеся отвратительные люди, я видела их лица – они словно готовы были выпрыгнуть на меня из камней, схватить и утащить внутрь, чтобы я тоже навечно была заперта в камне. Были и другие, напоминавшие животных, ужасных пресмыкающихся зверей, высовывающих языки, и такие, которых я не могу описать, и такие, что выглядели словно мертвые тела, лежащие на траве. Я шла меж ними, хоть они и пугали меня, и в моем сердце роились злые песни, навеянные ими. Мне хотелось гримасничать и корчиться так же, как они, и я шла так долго, что под конец мне начали нравиться эти камни, и они больше уже не пугали меня. И я пела песни, приходившие мне в голову, – песни, полные слов, которые нельзя ни произносить, ни записывать. Потом я начала изображать гримасы, такие же, как на камнях, и корчилась, как те из них, что были скорченными, и ложилась на траву, как те, что напоминали мертвых, а к одному из ухмыляющихся подошла и обняла его. И так я шла среди камней, пока не вышла к каменному кургану, стоявшему среди них. Он был выше холма, почти такой же высоты, как наш дом, и напоминал огромную миску, перевернутую вверх ногами, весь гладкий, круглый и зеленый, с единственным камнем, как на посту стоявшим на вершине. Я попыталась взобраться по нему, но склон был таким крутым, что мне пришлось остановиться, иначе бы я скатилась вниз, ударилась о камни внизу и разбилась. Но мне так хотелось взобраться наверх, что я легла лицом вниз и начала потихоньку подтягиваться, цепляясь за траву, пока не доползла до вершины. Тогда я села на камень в центре и огляделась. Мне казалось, я проделала столь невероятно долгий путь, что ушла на сотни миль от дома – или в другую страну, или в одно из тех странных мест, о которых я читала в «Сказках о джинне» или «Арабской ночи», или попала за море, далеко-далеко, шла много лет и нашла другой мир, о котором прежде никто даже не слышал, или каким-то образом взлетела к небесам и упала на одну из звезд, о которых я читала, где все мертво, холодно и серо и нет ни воздуха, ни ветра. И я сидела на камне и оглядывала всю местность, раскинувшуюся внизу. Я словно сидела на вершине башни в центре огромного пустого города, потому что ничего не могла разглядеть, кроме серых камней на земле. Я больше не различала их форму, но могла видеть, что они простираются далеко-далеко. Когда я смотрела на них, то казалось, что они складываются в узоры, формы и фигуры. Я знала, что это невозможно, ведь я видела, что многие из них торчат из земли, соединенные со скалой глубоко внизу, так что я вгляделась снова, но снова не увидела ничего, кроме кругов, маленьких и больших, вокруг того места, где я сидела. И чем больше я смотрела, тем больше видела огромных колец из камней, которые становились все больше и больше, и я вглядывалась в них так долго, что мне показалось, будто они движутся и вертятся, словно гигантский вихрь, и я в центре начала вращаться вместе с ними. У меня сильно закружилась голова, все затуманилось, и очертания предметов расплылись, перед глазами у меня замелькали голубые огоньки, и казалось, что камни вокруг пляшут и прыгают, продолжая крутиться, крутиться, крутиться. Я перепугалась и вскрикнула, вскочила с камня, на котором сидела, и упала. Когда я поднялась на ноги, к счастью, все вновь выглядело неподвижным. Сев на землю, я соскользнула с вершины и продолжила свой путь. Я шла и танцевала тем же особым образом, как камни, когда мне стало плохо, и я была рада, что у меня получается довольно хорошо, так что я танцевала и танцевала – и пела необыкновенные песни, которые приходили мне в голову. Наконец я пришла к краю этого огромного пологого холма, и там уже не было камней, а дорога вела меня вновь через черные колючие заросли в лощину. Пройти через них было не проще, чем через те, среди которых я карабкалась наверх, но меня это не волновало, потому что я была счастлива, что видела эти странные танцы и могла им подражать. Я спустилась вниз, пробираясь сквозь ветви, и, хотя высокая крапива жалила мои ноги и зло их обжигала, а ветки и колючки кололи меня, в ответ я лишь смеялась и пела. Заросли привели меня к скрытой лощине – маленькому укромному месту, о котором никто не знает, потому что оно очень узкое, а лес вокруг непроходим. С крутого берега свешивались деревья, и, хотя папоротник на холмах порыжел и завял, здесь он оставался зеленым всю зиму и пах так сладко и насыщенно, словно еловая смола. По дну лощины бежал маленький ручеек – настолько крошечный, что я легко могла перешагнуть через него. Я набрала воды в ладони, чтобы напиться, и она оказалась на вкус как яркое желтое вино[49]. Она искрилась и бурлила, журча по прекрасным красным, желтым и зеленым камням, так что казалась живой и разноцветной. Я пила и пила ее, зачерпывая руками, но все не могла напиться, поэтому легла на землю и стала пить прямо из ручья. Так пить было еще вкуснее, и маленькие волны касались моих губ, словно целуя, так что я рассмеялась и стала пить снова, представляя, что в ручье живет нимфа – такая же, как на старых картинах дома, и это она меня целует. Наклонившись к воде, я нежно коснулась ее губами и шепотом пообещала, что еще вернусь. Я была уверена, что это была не просто вода, и счастье переполняло меня, когда я встала и пошла дальше. Я снова танцевала, идя вверх по лощине, среди нависающих надо мной холмов. И когда я поднялась к вершине, передо мной воздвиглась стена земли, высокая и отвесная, и осталась только зеленая земля и небо. Я вспомнила: «Во веки веков, мир без конца. Аминь»[50], – и подумала, что я, наверное, на самом деле нашла конец мира, потому что казалось: здесь кончается все, как будто за этими пределами не могло быть вообще ничего, кроме королевства Вур, куда уходят погасший свет и вода, испарившаяся на солнце. Я начала размышлять обо всем сразу: о долгом пути, который я проделала, как я нашла ручей и последовала за ним и дальше через кусты, колючие заросли и темный лес, полный ползучих шипов. Как потом я ползла через тоннель под деревьями, и карабкалась через заросли, и видела серые камни, и сидела на кургане, а они кружились вокруг, и как затем я прошла сквозь серые камни и пришла к подножию холма, через жгучие кусты к темной лощине и какой это был долгий, долгий путь. Я гадала, смогу ли вернуться домой, найду ли дорогу и существует ли еще мой дом – или он и все, кто был в нем, превратились в серые камни, как в «Арабской ночи». Сев на траву, я задумалась, что теперь делать. Я устала, мои ноги горели от постоянной ходьбы, но, когда я огляделась вокруг, я увидела чудесный водоем прямо под высокой отвесной стеной травы. Вся земля вокруг была покрыта ярким зеленым влажным мхом. Какого только мха здесь не было: похожий на крошечные папоротники, на пальмы и пихты, и весь он сверкал, словно драгоценные камни, а капли воды блестели, как бриллианты. И среди мха был большой водоем, глубокий, сияющий, красивый и такой чистый, что казалось, будто я могу дотронуться до красного песка на дне, хотя он был далеко внизу. Я стояла и смотрела в него, как в зеркало. На дне, в самом центре, красные песчинки все время шевелились и перемешивались, и я видела, как вода пузырилась, но наверху она была совсем гладкая и неподвижная, хоть и наполняла его до краев. Это был прекрасный водоем, огромный, словно ванна, а сверкающий и переливающийся зеленый мох вокруг него делал его похожим на большой бриллиант, окруженный зелеными изумрудами. Мои ноги так сильно горели от усталости, что я сняла ботинки и чулки и опустила ступни в воду. Она была мягкой и прохладной, и когда я встала, то от усталости не осталось и следа, и я почувствовала, что должна продолжить путь, все дальше и дальше, и увидеть, что по ту сторону стены. Я взобралась по ней, очень медленно, все время меняя направление, и когда я добралась до вершины и взглянула вниз, я увидела самое странное место, которое когда-либо попадалось мне на глаза, – даже более странное, чем холм с серыми камнями. Оно выглядело так, словно здесь дети-великаны играли, как в песочнице: повсюду были холмы и овраги, и замки из земли, поросшие травой. Еще там были два кургана, похожие на огромные ульи, круглые, величественные и мрачные, и пустые котлованы, и крутая стена, похожая на ту, что я видела однажды у моря, с солдатами и большими пушками. Я почти свалилась в одну из круглых ям – так внезапно она оказалась у моих ног – и скорее побежала по склону и только на самом дне остановилась и оглянулась. Вокруг было так странно и мрачно. Ничего не осталось, кроме тяжелого серого неба и стен ямы, все остальное исчезло, и яма затмила весь мир, и я подумала, что по ночам, когда луна освещает ее до самого дна в полной тьме и ветер завывает вокруг, она, должно быть, полна призраков, движущихся теней и белых духов. Яма казалась опустевшим храмом мертвых языческих богов: таинственная, величественная и пустынная. Она напомнила мне сказку, которую няня рассказывала, когда я была совсем мала, – та же няня, которая принесла меня в лес, где я увидела прекрасных белых людей. И я вспомнила, как однажды зимней ночью, когда ветер, который заставлял деревья скрести ветвями по стене, плакал и стонал в камине, она рассказала мне историю. Она сказала, что есть такая пустая яма, бог его знает где – точно такая же, как та, в которой я стояла теперь, – и все боялись даже подойти к ней, настолько это было плохое место. Но однажды давным-давно жила-была бедная девушка, которая решила спуститься в яму, и все пытались остановить ее, но она все равно пошла. Она спустилась вниз в яму, и вернулась обратно смеясь, и сказала, что в ней нет ничего, кроме зеленой травы, красных камней, белых камней и желтых цветов. Но на другой день люди заметили, что она носит самые прекрасные на свете изумрудные серьги, и начали спрашивать, откуда девушка их взяла, ведь она и ее мать очень бедны. Но девушка засмеялась и сказала, что ее серьги сделаны вовсе не из изумрудов, но из зеленой травы. На другой день она надела на грудь самый алый на свете рубин, он был огромным, размером с куриное яйцо, сверкал и искрился, словно сгусток пламени. Люди стали спрашивать, где девушка взяла его, ведь она и ее мать очень бедны. Но девушка засмеялась и сказала, что это вовсе не рубин, а простой красный камень. На другой день она надела на шею самое очаровательное на свете ожерелье, гораздо лучше, чем самое прекрасное из королевских ожерелий, сделанное из сотен огромных ярких бриллиантов, сверкающих, как все июньские звезды разом. Люди стали спрашивать, где девушка взяла его, ведь она и ее мать очень бедны. Но девушка засмеялась и сказала, что это вовсе не бриллианты, а простые белые камни. На другой день она пришла ко дворцу, и ее голову венчала корона из чистейшего золота ангелов, как сказала няня, и она сверкала, точно солнце, и была даже великолепнее, чем корона самого короля. В ее ушах блестели изумруды, на груди алела рубиновая брошь, и прекрасное бриллиантовое ожерелье искрилось на шее. Король и королева решили, что это какая-то великая принцесса из далекой страны. Они спустились со своих тронов и подошли поприветствовать ее, но кто-то рассказал королю, кто она на самом деле и что она очень бедна. Король спросил, почему на ее голове золотая корона и где девушка взяла ее, ведь она и ее мать очень бедны. Но девушка засмеялась и сказала, что это вовсе не золотая корона, а всего лишь несколько желтых цветов, которые она вплела в волосы. Король решил, что это очень странно, и приказал ей остаться во дворце, чтобы увидеть, что будет дальше. Она была столь очаровательной, что все согласились, что ее глаза зеленее, чем изумруды, губы алее, чем рубин, кожа белее бриллиантов, а волосы сверкают ярче, чем золотая корона. Королевский сын захотел жениться на ней, и король разрешил ему. Священник обвенчал их, и в их честь был устроен роскошный пир, а после королевский сын отправился в спальню жены. Но стоило ему лишь дотронуться до двери, как он увидел высокого черного человека с внушающим ужас лицом, стоявшего перед дверью, и голос произнес: