К его удивлению, под гобцем никого не оказалось, колючий барабашка куда-то слинял. Блюдце с молоком стояло на том же месте, куда Алексей его поставил вечером (правда, уже без молока), тут же лежала оставленная им же горбушка белого хлеба, погрызенная по краям мелкими зубками, а самого хозяина не было и помину. Под дом в погреб он улизнуть не мог – люк плотно прилегал к полу и, чтобы поднять его, нужно было с силой тянуть за металлическое кольцо, а в таких способностях ежа Рузанов сомневался. Оставалось предположить, что он снова вылез из-под гобца и затаился где-то в доме. Но как он попал в сам дом? И питался до сих пор чем? Положим, жрать он мог и мышей, однако ж пить ему тоже что-то надо было: ишь как он блюдце с молоком вылизал, ни капли не оставил. Сплошные загадки, етить их, подумал Рузанов, вновь наливая молока в блюдце и вылезая из-под гобца.
Только что Алексей стряхнул с себя паутину и пыль, как вспомнил, что так и не спустился в погреб, осмотреть запасы продуктов. Вновь нырять под гобец ему было лениво, и он решил оставить ревизию продовольственных запасов на потом. Сейчас же, перед поездкой на кладбище, Рузанову хотелось еще раз осмотреть горницу. Точнее, не само помещение, а замеченные им там прошлый раз деревянные лари. Конечно, Алексей не очень рассчитывал обнаружить в них что-либо примечательнее старой поношенной одежды, однако же любопытство и склонность к пустым фантазиям, свойственные ему и от природы, и в силу профессии, заставляли иначе думать о содержимом этих ковчегов завета. А чем черт не шутит, ну как они забиты древними книгами, пожелтевшими пергаментами, житиями cвятых и иными подобными сокровищами!
Короче говоря, зайдя в горницу, Алексей смахнул с первого сундука кипы газет и прочий мусор, после чего с некоторым трудом поднял тяжелую крышку и заглянул внутрь. Он даже не очень разочаровался, увидев, что сундук действительно доверху забит всякой полуистлевшей мягкой рухлядью: какими-то заячьими тулупчиками, меховыми салопами с проплешинами и потраченными молью лисьими шкурками. Второй ларь практически не отличался содержимым от первого, только одежда в нем хранилась чуть поновее и не такая ветхая; зато когда Рузанов открыл следующий, то был приятно обрадован, обнаружив целую батарею разнокалиберных емкостей с всеразличными наливками и настойками самых разнообразных цветов и оттенков; были тут и малиновка, и вишневка, и смородиновка и еще какие-то крепкие напитки зеленого и даже коричневого цветов, имелись и бутылки с прозрачным как слеза самогоном; словом, не сундук, а настоящий винный погребец. Он оставил для пробы парочку штофов зеленого непрозрачного стекла с оттиснутым на одном из них двуглавым орлом и закупоренных деревянными, залитыми воском пробками, он с благоговением закрыл ларь и вновь сложил на него сверху (для пущей сохранности) поломанные скобяные изделия и другой хлам.
Четвертый сундук в отличие от других был замкнут на небольшой и весьма заржавелый навесной замок, который, судя по виду, последние лет пятьдесят никто не пытался открывать. Рузанов тоже не стал предпринимать таких попыток (тем паче, ключа у него не было), а взял лежащую тут же, на лавке, монтировку и просто сковырнул его вместе с коваными петлями, на которых он был навешен.
Когда Алексей поднял крышку, то сразу понял, что ошибся в своих расчетах: сундук явно открывали и не позже чем семь лет назад. Дело в том, что сверху в нем лежала аккуратно завернутая в мешковину ижевская двустволка Костромирова и три коробки охотничьих патронов 16-го калибра (дробь, картечь и пули). Но это обстоятельство и обнадеживало – видимо, прабабка складывала сюда все наиболее ценное. Поэтому, осторожно выложив ружье и патроны, Алексей с некоторым трепетом откинул дерюгу, на которой они покоились, и увидел, что остальную часть ларя занимают два больших бронзовых канделябра, или жирандоли, на шесть свечей каждый. Конечно, не бог весть что, хотя подсвечники были весьма искусной и, вероятно, старинной работы – обильно украшенные всякими резвящимися амурчиками, нимфами и сатирами, и наверняка представляли немалую ценность. Однако же никаких фолиантов в переплетах из телячьей кожи не наблюдалось, и пускай Рузанов не особенно надеялся таковые обнаружить, все равно было немного обидно.
Уже собираясь закрыть сундук, он вдруг заметил на дне какую-то широкую потемневшую доску. Вынув ее и перевернув, Алексей обнаружил, что это не просто старая доска, а писанная маслом картина, точнее – летний пейзаж, как ему удалось определить, когда он сдул с нее пыль.
Заинтересовавшись, Рузанов отнес картину в комнату, аккуратно смахнул оставшуюся пыль и принялся внимательно рассматривать.
Совершенно гладкая доска размерами примерно девяносто на семьдесят сантиметров и толщиной около двух сантиметров, то есть достаточно большая и тяжелая, с оборота побуревшая и засиженная мушиными колониями, с лицевой стороны являла собой писанный маслом пейзаж. Масляную живопись покрывал слой лака, который от времени пошел паутиной мелких трещинок. В остальном же картина сохранилась вполне прилично: краски нисколько не потускнели и даже ярко засверкали, как только он установил ее напротив окна.
Хотя Рузанов не считал себя знатоком в живописи, но ему показалось, что картина написана просто великолепно, в несколько наивно-романтической манере, и по стилю напоминала одновременно полотна Семена Щедрина и раннего Саврасова (как это возможно, судить он не брался, но она произвела на него именно такое впечатление). На переднем плане был изображен край небольшого озера или, скорее, пруда, обильно заросшего ряской, кубышками и рогозом, а по берегу – кустарником, какими-то покляпыми деревцами и осокой. Из воды около самого берега выглядывал и тянул руки-корни огромный корявый пень с сидящей на нем неестественной величины зеленой квакшей; в воздухе кружили стрекозы, а водную гладь чертили всякие насекомые, типа водомерок, но тоже, на взгляд Рузанова, слишком крупные. К воде с берега спускался полуразвалившийся бревенчатый мосток, от него через кусты и осоку, в глубь возвышающегося на втором плане глухого ельника бежала узкая тропка, по обеим сторонам которой художник запечатлел целую колонию ярко-красных мухоморов и еще каких-то зеленоватых зонтичных грибов не менее ядовитого вида. При этом живописец, видимо, изобразил вечер, ибо если на часть пейзажа уже как бы начали спускаться сумерки, то ровно половина виднеющегося пруда и примыкающего к нему леса была освещена последними, но яркими лучами заходящего солнца.
Картина Алексею сразу понравилась, точнее, она его просто заворожила. Чем именно, он еще не разобрался, но, скорее всего, сочетанием реалистичности и несколько нарочитой сказочности пейзажа. Художник явно умышленно допустил некоторые заведомые преувеличения: стрекозы, водяные клопы и поганковидные грибы были заметно крупнее, чем в природе, коряги – чересчур искорежены; ветви склонившихся над водой худосочных осинок слишком напоминали паучьи лапы, а переход от света к тени – немного резок, то есть сумерки были как-то очень уж сумрачны для раннего вечера, а солнечный свет, напротив, ярковат для этого же времени суток. Вместе с тем той грани, за которой все эти фантазии превратились бы в гротеск, художник не переступил, что и создавало некое неуловимое и трудно передаваемое, но очаровывающее смешение вымысла и реальности. А еще картина была пронизана ощущением ожидания – будто бы вот-вот что-то должно произойти, что-то неуловимо измениться в пейзаже или вдруг выползти из пруда… В правом нижнем углу доски красной краской была проставлена подпись: «А. Прохоровъ» – и ниже значилось наименование самой картины: «Павловъ прудъ».
За разглядыванием этой находки Рузанов чуть не позабыл о своем намерении посетить могилу Прасковьи Антиповны, а время уже приближалось к двенадцати, того и гляди, грибники могли вернуться. Поэтому, отложив картину, он нашарил в кармане загодя позаимствованные у Татьяны ключи и пошел заводить джип. По дороге он остановился у колодца, решив заглянуть к бабке Люде и уточнить у нее, в какой части кладбища искать могилу.
Людмила Тихоновна колупалась в огороде, но, завидев Алексея, отложила лопату и, по своему обыкновению, торопливо заковыляла навстречу.
– Никак бабку Прасковью собрался навестить, – догадалась она и, усевшись рядом с ним на крылечко, принялась мыть в оловянной миске только что накопанную картошку. – Ну что ж, дело хорошее. Токмо ты вот что: коли уж на машине, может, сгоняешь в Нагорье, закажешь службу поминальную по Антиповне? Чай, не разоришься, а ей все утешение. Ее ведь, сердешную, там, в Нагорье, и отпевали. Храм тамошний хоть и порушен сильно, но служба идет. Вот уж года два как.
– Непременно съезжу.
– Вот-вот, съезди, милок. Заодно в магазин зайдешь, купишь мне крупы гречневой два кило да гороху столь же и еще кой-чего по мелочи, я тебе для памяти уж записала. – Баба Люда вытерла руки о передник и вручила Рузанову осьмушку бумаги, исписанную с двух сторон карандашом и содержащую список необходимых ей продуктов. – А то ведь неизвестно, приедет ли к нам сегодня автолавка-то. На прошлой неделе так и не дождались, хоть и дорога была сухая. Чтоб, кажись, не приехать посуху-то?
– Хорошо, будет сделано. А вот еще что, Людмила Тихоновна, есть тут по близости какой-то Павлов пруд?
– Павловский-то омут? А куда бы ему деться? Да ты и сам, верно, знаешь. Чай, видал не один раз. Он ведь аккурат за вашим березняком лежит. Да только на что он тебе? Коли рыбки собрался поудить, так ступай на реку, а в ямине этой никакой рыбы отродясь не было, нечего там и делать.
– Ага, так это болотце такое, что за перелазом в излучине Сабли. А почему оно называется Павловским прудом? Павлово-то ведь совсем в другой стороне.
– А кто его знает. Эдак уж исстари повелось: Павловский пруд, или Павлов омут. Токмо говорят, что его еще кто-то из прежних помещиков велел вырыть, вроде бы раньше там купальня у них была, а может, рыбная сажалка. Это уж потом он зарос и заболотился, хотя я его иным и не припомню. Рыбы там никакой нет, даже и проверять не думай, одни лягвы да пиявицы. Кабы ты был охотник, так еще уток там можно пострелять, они в тех местах часто селятся. А так и не ходи, и время не теряй. Ну, езжай себе с богом, да про магазин-то не забудь!
Пообещав, что купит все в точности, ничего не перепутав, Рузанов узнал также, что могилу следует искать на левом, ближнем к Нагорью, краю кладбища, возле оврага, и уже совсем собрался уходить, как вспомнил про письмо. Охлопав себя по карманам, он с сожалением обнаружил, что забыл его дома, а заинтриговавшее Таньку выражение, как назло, напрочь вылетело у него из головы.
ebooksa