— По сведениям матери и мужа, у Павловой было несколько знакомых врачей. — Он раскрыл потрепанный блокнотик. — Одна подруга детства — терапевт, работает в поликлинике в Дзержинском районе. Есть еще муж подруги, этот хирург. Я навел справки: всю войну прошел, военврач, майор медицинской службы, награды имеет. В день убийства Павловой с утра был в операционной, потом проводил консультации. Там каждая минута расписана, алиби железное. Есть знакомая врач-кардиолог, она иногда консультирует профессора. Вот, собственно, и все. И еще, конечно, Тетерина, — спохватился Леонид. — Я соседей поспрашивал: она частенько по уколам ходит, если в их доме кто болеет. И Павлову делала, и теще его, и даже Анну Григорьевну однажды колола, у той грипп был тяжелый.
— Уколы еще не доказательство, — вздохнул майор, — у меня вон жена тоже умеет делать, хоть и не медик. Мотива нет, понимаешь? Хотя, что говорить, Тетерина в качестве подозреваемой очень удобна. — Он задумался. — Вот что, попытайся-ка установить ее связь с Варенцовой. Может, что и выгорит.
Зазвонил телефон, и Всеволод Георгиевич мгновенно напрягся.
— Майор Остапенко слушает. Ясно. Выезжаем.
Секунду помолчал, свирепо глядя в стол, и наконец поднял глаза на Леню.
— Еще одно убийство.
— Не-ет. — Леня почувствовал, как его сердце наполняется ужасом. Больше он смотреть на это месиво не может. Не может — и все.
— Да, Леонид. Поехали. На этот раз 6-я Красноармейская.
Со дня первого убийства прошло чуть больше недели, а у них уже третий труп и ни одного подозреваемого. Нет, подозреваемые, конечно, есть. Улик вот нет. А сегодня вечером начальство непременно вызовет его на ковер, и тогда держись. Хорошо, если погон не лишится — полковник Луговцов одним ором вряд ли отделается. И в формулировках, само собой, стесняться не станет.
— Вот, соседи нашли. Точилина Надежда Андреевна, 1901 года рождения. Проживала одна, — докладывал худой, похожий на спицу, постовой в белоснежной гимнастерке. — Пришла с рынка, покойная просила ей сто граммов сметаны купить — постучала в дверь, никто не ответил. Соседка дверь толкнула, а там на полу тело. Она в обморок грохнулась, банка со сметаной вдребезги. Вон лужа, — кивнул он на отливающее жиром пятно. — Когда оклемалась, сразу побежала за милицией. Я как раз с дежурства шел — она меня под аркой перехватила. Потом уж я дворника вам звонить послал.
— В квартире из жильцов еще кто-то есть?
— Никак нет. Соседи из первой комнаты на даче, соседка из второй на работе, из третьей — всей семьей на море уехали. Еще один из дальней комнаты тоже на работу ушел.
— Значит, свидетелей нет, — безрадостно заключил майор. — С жильцами из других квартир беседовали?
— Никак нет. Я место преступления не мог оставить, а больше послать было некого. Участковый провалился куда-то.
— Хорошо, спасибо. Можете быть свободны.
Все-таки человек шел домой с дежурства, усталый, голодный. Целый день на жаре простоять — это вам не шуточки. Майор отвлекался сознательно — понимал, что не хватает ему чего-то главного, чтобы понять преступника. Озарения ему недостает. Он морщился, тер лоб, словно надеялся придать ускорение собственным мыслям. Но мысли, как назло, пробуксовывали. Были они банальными, как служебная инструкция. Он тяжело вздохнул и отправился опрашивать соседей убитой.
Любоваться очередным изуродованным трупом не хотелось. И хотя это был уже третий по счету труп, похожий как две капли воды на предыдущие, привыкнуть к выворачивающему душу зрелищу майор так и не мог. Как это удавалось Тамаре Евгеньевне и Володе Лычкину, он не понимал.
Все произошло так, как и представлял майор. Уже вечером его вызвал полковник Луговцов и, давя на профессиональную и партийную совесть, требовал немедленно найти убийцу. Орал, что по городу ползут слухи о сумасшедшем, который уже порешил два десятка человек. Потом стучал кулаком по столу и обещал содрать погоны со всех членов следственной бригады, невзирая на чины и звания. Потом хрипло шипел, расписывая ужасы, которые им грозят, когда дело дойдет до Москвы. И закончил тем, что дал майору времени до конца недели.
— Или ты мне предъявляешь убийцу на блюдечке с каемочкой, или пишешь рапорт, — подвел он черту и взмахом руки отпустил красного, как пролетарский кумач, Остапенко.
Был уже поздний вечер, и на Ленинград опускались прозрачные, жемчужно-голубые с пастельными разливами сумерки. Пахло разогретым асфальтом, скошенной травой, бензином и речной водой.
ebooksa