Гагара

Ничего себе! Это называется: за что боролись, на то и напоролись!

– Рита! Прошу тебя: не думай обо мне так!

Телефон отключился. Попробовал набрать ее номер еще раз. Но бездушный женский голос автоответчика твердил и на русском, и на английском: «Телефон отключен или находится вне зоны действия Сети».

Давно заметил: когда у человека на душе скверно, мир вокруг тоже меняет свое обличье. Взгляд непременно зацепится за что-нибудь плохое. Вот хотя бы березу эту взять! Спилить ее, что ли? Все время скребется ветками в окно! Вымахала аж до второго этажа. В Люськиной комнате светло, а тут как в подвале! Зимой без света находиться невозможно! И город тоже мертвый какой-то! После восьми вечера собака по двору и та не пробежит. Скорее бы уехать куда-нибудь.

Хандра затягивалась в узел. Тело словно бастовало, не хотело делать абсолютно ничего. Каждый шаг – через силу. Гантели покрылись пылью, вещи в комнате забыли свои места и валялись где им вздумается. Потухшим глазом смотрел на все это компьютер. И даже кровать не заправлялась. Общение с домашними давалось с трудом. От Люськи отмахивался, как от назойливой мошки. Матери просто кивал, если та что-то ему говорила. На все вопросы три ничего не значащих ответа: «Ага!», «Не-а!», «Нормально!».

Кто знает, как долго продолжалось бы все это, но однажды в его комнату зашла Люська. Как обычно, по-турецки села посреди ковра. Митька понял: надолго.

– Мить! Папка не пишет?

Митька покачал головой. Он лежал на диване, заложив руки за голову. Писем от отца так и не было. А прошло уже больше двух месяцев.

– Интересно, как он там? – сдув со лба длинную челку, по-взрослому спросила сестренка.

– Его дело! – сказал, как отрубил, Митька.

Хотя, чего уж там лукавить, молчание отца беспокоило и его. Словом, над всей семьей нависла какая-то мгла, темная, тревожная, беспросветная.

– Мить! Мамка болеет чем-то! Смотреть на нее сил нет.

Люська сидела, по-старушечьи сложив на груди руки. За эти месяцы она сильно изменилась. Нос вытянулся, заострился. Вечно растянутый в улыбке рот собрался в строгую ноту «до». В мимике, жестах появилась какая-то чисто женская забота. Сестренка постоянно крутилась вокруг матери, помогая ей во всем, хоть та, если честно, и не просила об этом. Все чаще, придя домой с работы, мать приносила им из магазина что-нибудь такое, что можно было сразу кинуть на сковородку, и ложилась, отказываясь от ужина. Жаловалась, что сильно колотится сердце. Похудела, осунулась. Глаза блестели как-то странно. Вокруг глаз темные круги, словно небрежно наложенные фиолетовые тени. Ела мало, без аппетита. Но что самое странное – у нее почему-то сильно тряслись руки. Даже сковорода не раз падала на пол, разбрызгивая по кафельным стенам кухни содержимое. А еще могла расплакаться без причины и рыдать несколько часов подряд. Фильм ли шел какой, или звучала по радио знакомая песня. «Мам! Ты, наверное, и по Красной Шапочке скоро будешь плакать…» – как-то невесело пошутил Митька.

Шутки шутками, а дело принимало серьезный оборот. И в этом сестренка была права.

– Я хотела в деревню позвонить, чтобы бабуле передали, но она не разрешает. «Нечего, – говорит, – бабушку расстраивать. У нее и так высокое давление». А сама как тень по дому ходит. И толком не говорит, где болит.

Лицо у Люськи сморщилось. Челка прилипла к мокрым глазам.

– Мить, ты папку мыслями верни, а?

Митька покрутил у виска пальцем. Вот выдумала! Может, еще предложит к бабкам сходить, приворот заказать?!

– Мить, я серьезно. Ты подумай об этом, ладно? Ну что тебе стоит!

– Да что ты мелешь?! Что я тебе, колдун какой?!