Тут пол под нами вздыбился и заходил ходуном.
Мы, вцепившись друг в друга, тоже задвигались, словно исполняющая фокстрот парочка навеселе.
Стены изогнулись, а потом… потом рухнула разом вся хижина.
Я почти уверена, что орала тогда во все горло.
Когда земля вновь обрела стабильность, оказалось, что радиоприемник все еще играет, а мы с Натаниэлем лежим, прижавшись друг к другу, в остатках дверной рамы.
Вокруг нас кружилась, неторопливо опускаясь, наполнившая морозный воздух пыль.
Я смахнула пыль с его лица.
Руки у меня дрожали.
– Как ты? – спросила я.
– Хуже не бывает, – ответил он.
Его голубые глаза были широко раскрыты, но оба зрачка имели одинаковый размер, так что… Вроде бы он особо не пострадал.
– Ну а как ты?
Прежде чем ответить «лучше не бывает», я, вздохнув, все же мысленно провела инвентаризацию своего тела.
Меня по-прежнему переполнял адреналин, но несомненно я не обмочилась, хотя, признаюсь, и была близка к тому.
– Завтра мне будет больно, но не думаю, что получила какие-то серьезные повреждения. В отличие от нашего жилища.
Он кивнул и вытянул шею, оглядывая полость в развалинах хижины, в которой мы оказались похоронены.
Сквозь щель, где потолочная панель из фанеры упала на остатки дверной фрамуги, пробивался солнечный свет.
С трудом, но мы все же раздвинули либо приподняли часть обломков и выкарабкались наружу.
Если бы я была одна, то я бы… Ну, если бы я была одна, то и в дверь вовремя войти не успела.
Задрожав, несмотря на свитер, я обхватила себя руками.