— Ты говоришь, что нет любви во мне.
Но разве я, ведя войну с тобою,
Не на твоей воюю стороне
И не сдаю оружия без боя?
Я хотела просто прочесть этот сонет. ПРОСТО! ПРОЧЕСТЬ! ЭТОТ! СОНЕТ!
Но от моего взгляда и прикосновений Морозов странно вздрогнул, перестал улыбаться. Внезапно он одной рукой обнял меня за талию и прижал к себе, а другую запустил мне в волосы. Затем, приблизив свое лицо к моему, точнее — свои губы к моим губам, — продолжил:
— Вступал ли я в союз с твоим врагом,
Люблю ли тех, кого ты ненавидишь?
И разве не виню себя кругом,
Когда меня напрасно ты обидишь?
Какой заслугой я горжусь своей,
Чтобы считать позором униженье?
Твой грех мне добродетели милей,
Мой приговор — ресниц твоих движенье.
В твоей вражде понятно мне одно:
Ты любишь зрячих, — я ослеп давно.
Отчего-то с каждым его словом мне становилось все труднее дышать, во рту пересохло, колени подогнулись, сердце бешено заколотилось, а после заключительной фразы в груди вдруг вспыхнул такой безумный огонь, что даже в глазах потемнело, и я чуть не потеряла сознание. Я обхватила Морозова за шею, еще сильнее прижалась к нему — чтоб не упасть — и вдруг почувствовала, что его сердце бьется так же сильно, как и мое.
«Да что же это происходит? — подумала я в растерянности. — Если всего лишь притворство заставляет людей пережить такое, то на что же тогда похожа настоящая страсть?»
Вспышка света немного привела меня в чувство. Сначала в зале стояла тишина, а затем раздались такие аплодисменты, что я едва не оглохла. Недоуменно оглядываясь вокруг, я с запозданием подумала, что, наверное, наше выступление выглядело со стороны довольно неприлично. При этом мы выиграли дурацкий конкурс, однако легче не стало.
Пока мы принимали поздравления, Морозов по-прежнему придерживал меня за талию. Конечно же, подскочил режиссер — теперь он нас узнал — и, с радостными воплями — «Так вы что — встречаетесь? Так вы что — шифровались тогда? Ну, вы даёте…» похлопал Морозова по плечу.