Сшитое сердце

Она знала, что для этой кровати она чужая. Всё здесь к ней присматривалось, мебель и все предметы ее разглядывали. Она подобралась в постели, отыскивая след своего тела, но на испачканной простыне нашла лишь вмятину от большого тела мужа и след других ночей и других, совсем уже чужих утех. Ямка, в которую она втиснулась, была ей не по мерке. Слишком маленькая и неправильная. Первая брачная ночь весит слишком мало, чтобы оставить на вещах свой отпечаток. Предметы сопротивлялись ее присутствию, отказывались приспосабливаться к ее формам. Фраскита поняла, что ее саму со временем вылепит эта продавленная кровать.

Хосе уже был в мастерской. Удары молота отмеряли местное время. Теперь ветер был ни при чем – когда моя мать делала первые шаги в логове Караско, весь дом вздрагивал под рукой колесника.

Свекровь ждала ее. Без единого слова она указала где что, на два больших шкафа с постельным бельем, запас свечей, стол, за которым ели и на котором некогда лежало тело покойного свекра Фраскиты, на стул, где она сможет сесть, когда выдастся минутка, сесть и штопать, – ее стул, ее место.

Рядом с молчащей старухой то, что плакало в первое утро, понемногу затихло, и обе женщины взялись за работу.

Вдова Караско почти не разговаривала.

Невнятное бурчание, проглоченные слова, разодранные, выпотрошенные слова, которые она долго жевала, а потом выплевывала, как комок табака. Черные, обслюнявленные, наполовину переваренные. Старуха говорила, будто плевалась. Она мучила язык, выкручивала его, как старую тряпку, пристраивая в беззубом рту. К каждой фразе она добавляла струйку грязной слизи, смешивая звуки в чудовищную кашу, и при этом никогда ничего не повторяла. Фраскита повиновалась обломкам слов, признавала власть бесформенного языка. Невестка обязана была ловить эти ошметки речи.

Старуха плевалась ими с ненавистью.

Немногословный сын мгновенно выполнял материнские требования. Он покорялся пустому рту, стальным губам, тонким, как сточившиеся за годы лезвия, атрофированному языку. Сын не упрямился, не задавал вопросов, никогда не отказывал.

Тело старухи Караско было таким же, как ее бурчание – разрушенным, кривым и сухим.

Она по-прежнему одевалась в черное, но с дверей и окон дома траур сняли. Солнечный свет снова вошел в этот дом, подчеркивая следы, оставленные десятью годами полумрака.

И женщины побелили известкой померкшие стены большой комнаты.

В полдень, когда солнце светило вовсю, лучи вливались в дом через его открытые поры, окна и двери. Заново выкрашенные стены округлили комнату, ее углы затерялись в сиянии известки, и Фраскиту поглотил дом, чью утробу она белила, пока ее собственную утробу незримо выстилала молочная белизна моей старшей сестры Аниты.

Дом, наконец обновленный, опять закрылся, чтобы уберечься от жары, Фраскита снова услышала, как звенит дерево под ударами колесника.

Она поставила свой стул – несколько квадратных сантиметров древесины, которые уступила ей семья Караско, – у самого большого окна в белоснежном зале и села, положив на колени единственную незаконченную простыню из своего приданого.

И открыла свою рабочую шкатулку. От разноцветных катушек на белый экран стен легли радужные отсветы.

Ниток было так много, оттенки их были такими яркими и разнообразными, что простая деревянная шкатулка на мгновение показалась старухе ларцом с драгоценностями. Фраскита развернула простыню, вытянув длинные руки, и два полотняных крыла, всколыхнув жаркий воздух, опали на пол.

Как ни странно, Караско не подошла к невестке. Сидя на другом конце комнаты, она молча смотрела, как та вышивает.

Фраскита работала старательно, ее пальцы касались грубого полотна почтительно и бережно, такое обхождение швеи приберегают для шелка, атласа и парчи. Ее руки ласкали шершавую льняную ткань, как поглаживают кожу. Затем нитка крупно вилась в насыщенном воздухе позднего лета, по белым стенам бежали цветные линии, иголка, блеснув на солнце, ныряла в толщу ткани, оставив за собой крохотный след – мелкий стежок, и малюсенькое пятнышко постепенно росло, заполняя бледное полотно.

Когда невестка вышивала, старуха Караско съеживалась, чтобы ни тень руки, ни тень иглы ни разу не наткнулись на ее иссохшую тень.

Моя мать, вооруженная всего лишь иголкой, заставила крепость сдаться.