Я посмотрела на него – он стоял очень близко, но не касался меня. Внимательно за мной наблюдал.
Ну почему он такой непрошибаемый?
У него вообще нервов нет?
– Ты меня пугаешь, – сообщила я со слегка истеричным смешком.
– Ты меня тоже. – Он хмыкнул. – И что это тебя в адюльтер понесло, с такой-то эмоциональностью. У тебя же на лице все написано.
– На воре и шапка горит. Повсь ава, аф шужярь аф пенгя… Жена Алеше досталась ни солома ни полено. Повезло ему.
– Когда ты волнуешься, всегда переходишь на пословицы.
– Знаю. В школе из меня так и сыпались мокшанские премудрости. А порой и армянские.
– Что мне с тобой делать? – вдруг вздохнул Антон, и я снова устыдилась, смутилась, бестолочь же!
«Эх, кулема», – говорила бабушка, и это забавное прозвище из детства вдруг успокоило меня, перестроило на смешливый лад.
– Ну, – я легко, одним пальцем, коснулась его ладони, – тут столько всего сразу на ум приходит.
На мгновение Антон оторопел, потом тихонько рассмеялся.
– Ты неисправима, – заметил он. – Минуту назад глаз не могла поднять, а теперь снова бросаешься в бой? Так расскажи мне, что же именно тебе приходит на ум.
Он добавил в голос теплого бархата, пересыпал интонации перечно-пряными нотками, отчего у меня сладко потянуло под ложечкой.
Такой Антон – соблазняющийся и соблазняющий – был мне еще мало знаком, он гипнотизировал, как индийский факир с флейтой.
Разница между обычной его холодностью и этим бархатом, этим перцем, этими искорками в глазах была такой глобальной, такой масштабной, что не оставляла места для любых других переживаний.
Плевать, что за стеклянной дверью мой собственный муж и вся другая родня; плевать, что там суета и оживление; плевать, что на лестнице холодно и тускло.
Мы потянулись друг к другу синхронно, одновременно закрыли глаза, одновременно приоткрыли губы.
Это даже не было обычным поцелуем – эта была гремучая смесь из возбуждения, глупости и риска.
– Отвезешь меня? – шепнула ему на ухо.