Я почти написала «прочирикала», мне бы очень хотелось почирикать хоть немного, но я понятия не имела, что это такое. Что-то птичье, но при этом легкомысленно-очаровательное? В романах героини то и дело чирикают, и я несколько раз репетировала, но у меня получался только писк.
Хороший звук, если кого-то надо обратить в бегство.
Поэтому я просто улыбалась.
Антон насмешливо вскинул бровь, поражаясь внезапной вспышке моей наглости, а потом вдруг склонил голову.
– Конечно, – согласился смиренно, – как скажешь.
Звонко засмеялась Римма Викторовна, но эти колокольчиковые переливы доносились до меня, как сквозь слой ваты.
Я стояла напротив Антона, улыбалась и таяла, таяла.
Таяла, как весенний снег, как эскимо, как пенка капучино.
Алеша был так доволен вечером, что до поздней ночи не разрешал мне переодеться.
Я сидела в его двухкомнатной хрущевке на кухонном столе, а он все кружил вокруг меня, целуя то руки, то шею, то плечи.
Пыльный розовый шелк надоел мне до ужаса, но я не рыпалась.
Мне почему-то было так грустно, что в груди, под розанами в корсаже, разливалась тоска.
Все дело в том, что я уже скучала по Антону.
Я уже хотела вернуться обратно на свою кухню, опять кормить его окрошкой и смотреть на родинки на его щеке.
Теперь он не скоро попадется мне на глаза. Сегодня мы где-то пересекли ту невидимую границу, которую пересекать не следовало.
Наверное, это случилось в моих сенях, когда я поймала его в углу и смотрела прямо в глаза.
Ах, Мирослава.
Наутро к нам заявилась Римма Викторовна с пончиками и кофе.
– Очень хочется чего-то вредного. – Она всучила мне бумажные пакеты. – Ну, девочка, ты произвела вчера фурор.
– Красавица, – с гордостью правообладателя подхватил Алеша, благодушный и выспавшийся.