Я держу Наоми на сгибе руки, крепко прижимая ее к груди. Ее крошечное личико сморщилось, губы сжались в сильном крике.
— Ей всего семь месяцев, — говорю я, защищаясь.
Наша мать нетерпеливо фыркает и возвращается к матрасу. Она поднимает его, издает возмущенный звук, прежде чем снова бросить матрас. Она сделала это уже три раза, и у меня ужасное ощущение, что я знаю, что она ищет.
Ее кулаки сжаты, и я вижу яростные линии ее застывшего тела.
Мои пальцы касаются щеки Наоми, и я смахиваю ее слезы. Она смотрит на меня, ее темные глаза полны слез. Она икает и всхлипывает, и клянусь, мне разрывается сердце, когда я вижу ее в таком состоянии.
— Что ты ищешь?
— Деньги, которые я хранила под матрасом.
Пора сорвать пластырь.
— Мне нужны были они, чтобы купить ей молока.
— Это был мой последний запас, — шипит мама, ее глаза темны и дики. Безумные. — Мне нужны были эти деньги, ты придурок!
Наоми это нужно больше, но я предпочитаю не произносить эти слова вслух.
Я знаю, когда нужно промолчать.
Агрессия волнами накатывает на нее, когда она проводит пальцами по волосам. Я боюсь, что она собирается вырвать их.
— Надо было избавиться от нее, когда у меня была возможность, — бормочет она под нос, и меня словно ударяют по кишкам. —Теперь это просто еще один бесполезный рот, который нужно кормить.
Что?
Моя рука сжимает Наоми.
Должно быть, я ослышался.
Она не ласковая и иногда может быть грубой. Но она не жестока. Эти слова не могут принадлежать ей. Я не верю в их жестокость.
Наоми плачет сильнее.
Моя грудь болезненно сжимается.