Бабушка, которая хотела стать деревом

Наверное, поэтому я всегда верила людям. Их словам. Верила, что не все врут, не все способны украсть. Многие, безусловно, но не все человечество.

Считается, что дети часто обманывают, чтобы избежать наказания за проступок, отомстить или просто разозлить. Меня в детстве часто обвиняли во лжи лишь потому, что я была ребенком, подростком. Мол, да наверняка все придумала. Но я никогда не обманывала, пусть и в ущерб себе. Такой же выросла моя дочь. Она не умеет врать, даже привирать. Органически. Я действовала в знак протеста, говоря только правду, чтобы доказать собственной матери, что ее теория о глобальной лжи не всегда верна. А дочь Сима делала так, потому что ложь противоречила ее натуре. Все об этом знали. И учителя, и дети. Принимали как данность. Если что-то случилось, надо было спросить у Симы – что именно произошло. Она могла повторить все в точности, такая у нее особенность. Она не дает оценку – кто прав, кто виноват. Просто пересказывает события. Это тоже удивительная черта характера – не выгораживать тех, кому симпатизируешь, не делать виноватыми тех, кто тебе не близок. На нее никто не обижался. Знали, что она не умеет по-другому.

У всех свои моральные травмы. Свои триггеры – эмоциональные, материальные. Мой супруг, например, во все поездки берет зонт. Пусть дождя не то что не предвещается – его в принципе никогда не случалось в то время в том регионе. Все хочу спросить, какая у него была моральная травма в детстве, что он не расстается с зонтом? Я же вожу с собой продукты, кофе и турку. Отовсюду забираю еду – яблоко из самолета, конфеты из гостиницы. Я спокойно переношу голод – наоборот, стараюсь не есть и не пить в поездках. Но вдруг рядом окажется ребенок, который захочет есть, а нечего? Я была таким ребенком. Или вдруг кому-то станет плохо, упадет сахар, ребенку сделается нехорошо до обморока? На этот случай в моей сумке всегда лежит кусковой сахар и шоколадка. В подростковом возрасте я часто падала в обмороки. И много раз меня откачивали совершенно посторонние женщины. Теперь я сама такая женщина.

По арендным квартирам всегда многое можно сказать и о хозяевах, и о жильцах. Люди забывают вещи – это неизбежно – или оставляют за ненадобностью. Если заглянуть на дальнюю полку в кладовке или в гардеробной, куда обычно складывают забытые вещи, можно составить портрет жильцов. А если открыть верхние полки на кухне, то и образ жизни хозяев становится понятным.

В последней отпускной съемной квартире мы оставили зонтик для пляжа. Он сломался в первый же день – муж так его открыл, что одна секция сложилась и больше не открывалась. Я как могла починила, но зонтик все равно косил на один бок. Он выглядел немного несчастным по сравнению с остальными на пляже. Но служил нам верно – не улетал, как уж мог создавал тень, больше не ломался. В нашей семье всегда так – мы держимся из последних сил. Дочь требует, чтобы я зашивала или штопала ее носки, муж не может расстаться с драными шортами. Я все время что-то подшиваю, пришиваю, чиню, латаю. Вещи в нашем доме живут очень долго. Старые папины джинсы дочь перешивает в валики-подушки от сквозняков в виде улиток или в черепашку. Из старых носков шьет зайцев. Футболку с невыводимым пятном перекрашивает в стиле тай-дай, с размытыми узорами. И не то чтобы я не могла купить ей новую.

Муж надел рубашку поло, которой столько же лет, сколько мне.

– Ты видел дырку? – уточнила я.

– Я знал, что ты заметишь, – огорчился муж, понимая, что с вещью, которая, кажется, специально сделала на себе дырку, чтобы уже наконец уйти на покой, все же придется расстаться.

В арендованных квартирах я всегда оставляю соль, специи, моющие средства для следующих жильцов, точнее хозяек. Иногда риелторы специально показывают ящик, в котором ничего нельзя брать. Что там хранится? Однажды я увидела упаковки с чаем для похудения и целую коллекцию разных средств от набора веса. При этом модные современные весы, стоявшие в ванной, были сломаны. Я тоже всегда хочу похудеть, но, как однажды сказала мама моей близкой подруги, «худеть надо дома, а на отдыхе – наслаждаться едой». Хозяйка той квартиры явно не была знакома с мамой моей подруги, которая бы сказала: «Если мужчине не нравится твоя грудь, попа, лицо, то пусть сделает себе пластику и любуется! Ты-то тут при чем?» Она же говорила: «Молодость всегда привлекательна, пока не открывает рот».

Мне пришлось купить себе очки для чтения – по возрасту. По вечерам тяжело уже читать мелкий шрифт. Вдаль в этих очках смотреть нельзя. Заказала себе еще цепочку для очков, чтобы они болтались на шее и я их не искала, что происходит все чаще. Домашние хохочут и просят сдвинуть очки на нос и что-нибудь сказать. Мне не до смеха. Я говорю как учительница по труду в очередной моей школе – ее звали Мальвина Михайловна. Она, кстати, очень гордилась своим именем. Все ученики ее звали Маля, что совершенно ей не нравилось. Мальвина Михайловна сдвигала очки на нос и говорила всегда гнусавым голосом. До переезда в богом забытый северный поселок она работала в органах опеки. И не избавилась от привычки ходить с проверкой по домам проблемных учеников. К нам она заходила регулярно, хотя я вроде как проблемной не считалась, но была слишком странной, как она говорила, по сравнению со «средней температурой по больнице». То есть отличалась от остальных детей. Я ей твердила, что в моем случае – это нормально. Рассказывала про бесконечные переезды и смену школ. Но Маля все равно «взяла меня на карандаш» – она любила фразеологизмы и расхожие выражения. Мальвина Михайловна, забыв, что она простая учительница, а не представитель органов, решительно шла на кухню и открывала холодильник, чтобы проверить, чем кормят ребенка. Кормили всех одинаково плохо, и в холодильниках у всех была одна и та же картина – ничего. Какие-то консервы, болтавшиеся на задней полке. Овощи и фрукты, положенные детям, стоили как квартира в бытовке. Конечно, никто их не покупал. Да и завозили раз в год или по большим праздникам.

– Вот! – восклицала Мальвина Михайловна, указывая на пустые полки.

– Малечка, хочешь бульончик?

Мама называла ее Малечкой. Бульон был сварен «сложный» – из синей по цвету и совершенно нежующейся курицы, клубня картошки, старой моркови, огрызка чеснока и луковицы, с которой приходилось снять три слоя, чтобы она перестала пахнуть гнилью. Но мама знала трюк, привезенный с юга: если посыпать сваренную курицу солью, закрыть сверху еще одной тарелкой, то самая жесткая и перемороженная сто раз тушка магическим образом размягчится, буквально распадется на волокна и станет невероятно вкусной. Выловленные из бульона картошка с морковкой, присыпанные солью, превратятся в гарнир. А в бульон можно покромсать остатки несъеденного мяса, досыпать макарон, еще картошки, лаврового листа и чеснока не пожалеть, и будет суп на завтра и послезавтра. Любую самую старую и серую картошку можно замаскировать сметаной, сыром и запечь в духовке. Моя мама, конечно же, не знала, что по-французски это блюдо называется «гратен». Но вкус – один в один. А вот любимое всеми в те времена мясо по-французски, обильно залитое майонезом и запеченное в духовке, к французской кухне не имеет никакого отношения. Впрочем, как и отечественный майонез к соусу.

Малечка пила бульон, потом кофе и забывала, зачем пришла. Уже уходя, всегда мне твердила: «Ты, когда поешь, потом полежи, пусть жирок завяжется». Худоба тогда считалась признаком болезни или недоедания.

В школы меня принимали не за знания, а за мамин сложный бульон или ее адвокатские услуги, о чем я прекрасно знала и не тешила себя мыслью, что родилась гением или какой-то особо талантливой. Я понимала, чего стоило перевести меня в следующий класс без всяких экзаменов в середине года – бутылка коньяка или вина, дефицитная палка салями. Сейчас мама на рынке иногда рассказывает, что она мать писательницы, и ей за меня дают в подарок пучок петрушки или укропа. В салоне красоты выдают зефирку к кофе. Так что ничего не меняется.

Съемные квартиры. Маме было все равно, где жить. Она легко меняла жилье, города, срываясь с места в один вечер. Ее не пугали бытовые условия, которые не всегда были приспособлены к нормальной человеческой жизни. Иначе почему она согласилась поехать на Север, жить в бытовке, где наледь на окнах была не только снаружи, но и внутри. Мама шутила, что, если ей понадобится приложить лед к вывихнутой ноге, его всегда можно сгрести с подоконника. Продукты тоже хранились на подоконнике, холодильник не требовался.

Таких женщин, как моя мама, тогда было много. Возможно, в нашем окружении, не знаю. Та же Мальвина Михайловна все время рассказывала про свою прошлую жизнь на Большой земле. Как ездила на дачу, какое у нее было кресло-качалка. Как любила сидеть за столом под старой яблоней. Какой в спальне стоял шкаф, еще бабушкин: резной, большой, запиравшийся на ключ. А ключ от сарая тоже был большим и удивительным, как и замок, настоящий, со сложными прорезями. Такой ломом не вскроешь и отмычку не подберешь. Ключ к нему был самым большим и самым красивым. Я запомнила, как трепетно учительница рассказывала про связку ключей, которую всегда носила с собой. Ключи и ключики имелись от всего на свете – самый маленький от личного секретера, тоже еще бабушкиного. Крышка откидывалась под наклоном, как старые школьные парты. «Сейчас таких уже нет. Не делают», – говорила Мальвина Михайловна. Еще она рассказывала про чайный сервиз, японский, в котором фарфоровые чашки были настолько тонкими и хрупкими, что их страшно было брать в руки. Про круглую люстру с абажуром с длинными кистями, каждую из которых украшали маленькие хрусталики. Старую скатерть с вышитыми бабушкой узорами по краю. Все это было куда интереснее уроков. Я слушала замерев.

Однажды мама попросила Мальвину Михайловну забрать меня к себе на несколько дней – уезжала в командировку, а присмотреть за ребенком было некому. Я представляла, как окажусь в доме учительницы, где все будет так, как она рассказывала, – абажур с кистями, удивительный чайный сервиз, скатерть. Мне очень хотелось хоть недолго пожить в таком доме.

Квартира учительницы была далека от картинки, которую я себе нарисовала в воображении. Целых две комнаты – королевские условия по тем временам, мы с мамой жили в одной, в коммуналке. А тут – отдельный вход, отдельный санузел, никаких соседей. Но внутри ничего не было, даже лишних чашки, ложки и вилки, за которыми мне пришлось возвращаться домой. Мальвина Михайловна обходилась одной тарелкой, одной ложкой, одной вилкой и одной чашкой. На кровати – старое детское одеяло, такие же лежали во всех детских садах и больницах тех лет. Казенные. Зеленые или красные с белыми полосками. У меня в детском саду было красное. У Мальвины Михайловны – зеленое. Кухню освещала голая лампочка. Занавесок не было. Как и ковров или хотя бы коврика. На кухне – старая кастрюля и старая же сковородка, явно доставшиеся от сердобольных соседей.

– Мальвина Михайловна, а почему у вас так? – не сдержавшись, спросила я.