Дома мы почти не спали. Все разговаривали, хотя по большей части говорила Алена.
– Смотри на это по-другому, – убеждала меня она. – Представь, что это случилось бы в России, что бы мы делали, как бы ты лечился?
ОТСТУПЛЕНИЕ: А вот тут надо поподробнее. Я уже рассказывал, что мы репатриировались в Израиль за год до описываемых событий. Считайте это чудом, но случись такое со мной в России, я, повторюсь, вряд ли все это вам рассказал.
Все было хорошо. Ровно до того момента, пока не объявился в московском офисе нашего канала один товарищ. Был он весь такой блатной, родственник его работал в правительстве, при больших чинах и должностях. Я его до этой истории знал, мы с ним не то чтобы дружили, но приятельствовали. И стал он ходить по начальству и убеждать его, что корпункт в Израиле работает плохо, что он может лучше и только дайте шанс, покажу вам такой Ближний Восток, какого вы еще не видели. Начальство, сильным человеколюбием и так не отличавшееся, на эту нехитрую интригу клюнуло. И начало меня жрать поедом, обвинять в непрофессионализме и, в конце концов, меня из Израиля отозвали, обвинив в том, что работу корпункта я так и не смог наладить. Впоследствии выяснилось, что у этого человека, так ловко меня подсидевшего, был в Израиле бизнес, и чтобы контролировать его и находиться в стране на законных основаниях, он всю эту историю и затеял. С большим злорадством я потом узнал (добрые люди, работавшие на канале и вхожие к начальству, рассказали), что «работа корпункта» так и не наладилась, а высокий статус родственника не давал разобраться с фигурантом, также как со мной. Мы с женой всю эту мерзость обсудили и пришли к выводу – возвращаться на канал после такого нельзя. И решили уехать, точнее, вернуться в Израиль. О том, что случится через год, мы тогда, разумеется, не ведали ни сном ни духом. Уже потом, лежа на больничной койке, я вспоминал эту историю и в очередной раз удивлялся, как неисповедимы пути господни. Когда очевидное паскудство одного человека помогает другому. Высший разум все устраивает по своему разумению, нам недоступному. Вот живет себе на свете такой человек, коптит небо, непонятно зачем, творит всякие мерзости. А потом оказывается, что таким образом спасает другому жизнь. И начальству за его скотское отношение – отдельное спасибо. Отнеслись бы нормально, предложили бы в Москве хорошую должность (как это обычно бывает после длительных загранкомандировок), я бы, скорее всего, остался. Со всеми вытекающими последствиями – российская онкология, сами знаете, успехами не блещет.
…Возвращаясь к ночному разговору: в какой-то момент нервы у меня сдали, я расплакался, как ребенок. Алена обняла меня, гладила, как маленького, по голове, шептала:
– Не бойся, я с тобой. Что бы ни случилось, я всегда буду рядом.
В ее объятиях я постепенно успокоился. Страх и тревога прошли. А пришло понимание, что это будет длинный путь, но мы его обязательно пройдем. Вместе. Когда рядом человек, который тебя любит и готов всем ради тебя пожертвовать, все сразу становится на свои места и в конце тоннеля появляется свет. Хотя до конца тоннеля было еще очень далеко.
В 2016 году мы с семьей поехали в отпуск на Гавайи. На две недели. Это был, пожалуй, наш лучший отдых в жизни, если, конечно, не считать того, что случилось потом. Но поначалу мы как будто попали в сказку. Чудесный остров, природа, птицы, солнце, море и какое-то невероятное спокойствие и умиротворение. Вот, казалось, так и должен выглядеть идеальный отдых. Единственное событие, которое омрачило все это, произошло спустя неделю. Купались мы в термальном пруду, там источники, как у нас на Камчатке[1]. Уже когда закончили и собирались в гостиницу, я подобрал несколько кусочков пемзы и положил в рюкзак. Это увидела пожилая дама, типичной гавайской внешности, все лицо в такую мелкую морщинку. Подошла и сказала дословно так: «Приезжай сюда, наслаждайся, отдыхай, но не забирай ни кусочка из того, что тебе не принадлежит. Иначе вернешься сюда больной и отдашь все, что забрал. Но будет поздно». Я слышал, что местные там помешаны на всяких языческих суевериях, но, как человек прогрессивный и абсолютно несуеверный, врач все-таки, пропустил все это мимо ушей. Вежливо улыбнулся даме и ушел.
После возвращения домой жена заставила меня пойти к дерматологу. Просто так, на осмотр. Мол, всем мужикам после 40 лучше периодически проходить такое обследование. Она как раз работала в программе клинических испытаний разных методов лечения меланомы (рака кожи). Записала к профессору Вашингтону, который меня принял и осмотрел. Сказал, что все нормально, но я попросил его обратить внимание на родинку с внутренней стороны левой руки. Он ее поразглядывал через лупу, пожал плечами и ответил, что она никаких опасений у него не вызывает. И я отправился домой, в полной уверенности, что все хорошо.
Спасло меня то, что я врач. И какое-то шестое врачебное чувство, профессиональная интуиция, если хочешь, не давала мне покоя. Через неделю я попросил жену еще раз записать меня к профессору, хотя попасть к нему весьма сложно – прием расписан на полгода вперед. Пришел к нему в клинику в обеденный перерыв, как сейчас помню. Они там все были ужасно недовольны, осматривать меня Вашингтон не хотел, но я сказал волшебную фразу: I am concerned («Я обеспокоен» или «Я встревожен»). На докторов в Штатах, особенно если это звучит от коллеги, такое обычно производит впечатление. Я настоял, чтобы дерматолог взял из родинки биопсию. Он сделал это крайне нехотя, рассуждая, что я только отнимаю у него время со своей мнительностью.
Когда он позвонил утром, тон был совершенно другой, очень встревоженный и деловой. Профессор сказал, что это меланома с крайне паршивой локализацией – под мышкой, вблизи лимфоузлов, поэтому надо резать, причем СЕГОДНЯ. Вырезали кусок кожи 2×3 сантиметра. Когда пришла гистология, стало страшно – это была меланома с прорастанием слоев кожи. По классификации такого вида опухолей – Clark 2–3. То есть между второй и третьей стадиями. Сказал жене – она побледнела. Третья стадия – это совсем плохо, двухлетняя выживаемость 30 процентов.
Поначалу я впал в отрицание. Как это – рак, и у меня? Я же врач, такого же быть не может. Впрочем, длилось это недолго. Профессия заставила меня мобилизоваться. Пришлось делать еще одну операцию с глубоким иссечением мягких тканей. Вот тут я и вспомнил про тот странный разговор с пожилой гавайкой. Знаешь, что я сделал? Собрал эти камни, сложил их в посылку и отправил самой быстрой почтой в отель на Гавайях. Внутрь вложил записку с просьбой бросить их там, где я их взял. Не знаю даже, что это было – суеверие, страх…
Сейчас я под постоянным наблюдением, и примерно раз в полгода приходится ложиться на операционный стол. То в одном месте что-то вылезет, то в другом. Если не меланома, то карцинома. Я все время думаю: что же это было, что меня заставило пойти и настоять на дополнительной проверке? Объяснения не нахожу – как будто кто-то в ухо нашептал. Я не считаю, что мне повезло – все-таки я врач и в везение не верю, тем более в онкологии. Но вся эта история заставила меня сильно пересмотреть свое отношение: к жизни, к близким, к здоровью.
Глава вторая
Ковровая бомбардировка
«Проснулся я от совершенно кошмарных ощущений. Тошнило так, что я боялся даже пошевелиться, чтобы не забрызгать весь коридор. Кое-как встал и поплелся в туалет, держась за стенку. Меня качало, сознание мутилось и я боялся даже глубоко вдохнуть…»
Я много раз бывал на войне. Как репортер, конечно. Видел смерть и жуткие разрушения, в меня стреляли, и приходилось бывать под бомбежками и обстрелами. Бывало страшно, иногда казалось, что вот все – край, не выберусь. В Чечне однажды со съемочной группой я ненадолго угодил в плен к какому-то полевому командиру. На счастье, тот подчинялся Кадырову, а последний уже признавал федералов. Поэтому нас отпустили восвояси. В Газе однажды мой оператор прислонился к фонарному столбу, чтобы сменить батарею на камере. Я своими глазами увидел, как в деревянный столб с чмоканьем ударили две пули, как раз на уровне его лопаток. Он этого даже не заметил и не понял, почему я схватил его за шиворот и потащил в ближайшую подворотню. Мы потом страшно напились вечером, когда оказались в безопасности. В Кодорском ущелье, во время визита на заставу миротворцев, наш вертолет обстреляли из гранатомета. Сижу я такой у иллюминатора, пялюсь на лес внизу и вижу, как светящаяся точка пролетает мимо, метрах в тридцати от машины. Пилот тогда сразу положил вертолет на бок в противоракетный маневр, мы разлетелись по салону, чудом никто не покалечился и ничего не разбил. Идущий следом Ми-24 клюнул носом и ударил из пушек в то место, откуда вылетела ракета…
Так и складывалась моя карьера – один конфликт сменял другой, война следовала за войной. Я никогда не думал, что когда-то окажусь на особой войне, своей, личной. Что я буду сражаться на ней несколько долгих лет. С другими войнами ее объединяла лишь цель – выжить!
Во время последней встречи доктор Рамо объяснила, что меня ждут четыре курса химиотерапии, потом операция по удалению опухоли, потом еще восемь курсов. Курсы эти были двух видов: один длился два дня, второй – пять и так они чередовались. Между курсами проходит три недели, чтобы пациент немного пришел в себя.
ebooksa