Был еще один момент. Как-то приехали на дачу, в загородный дом, его детище. Илья вышел из машины, вдохнул свежего воздуха, аж закачало. Оглядел участок: лес позади дома, густой, малахитовый. Выйдешь в калитку – и тут же грибы.
Березку, голубую елку, маленький садик – вишня, яблоня, груша, сам выбирал, сам сажал. Деревца уже подросли и понемногу плодоносили. И самое невзрачное, кислое яблочко казалось ему совершенством.
Газон. Сколько раз его переделывали! А сейчас он ровный, изумрудный, без сорняков. У забора кусты смородины, черной, красной и белой. Он любил кислые ягоды. Грядки клубники – за ними ухаживала жена. Цветы: пышные кусты гортензий, белая, розовая. Сирень, кустистая роза. Клумба с белыми и розовыми пионами – от запаха кружилась голова. И сам дом. Илья стоял и смотрел на все это, на все, что он создал, на все, что любил. Вот жена, хлопочет на кухне – он видит ее силуэт. И видит приглушенный, голубоватый свет торшера в гостиной, и отблески огня из камина на стеклах. И тут же он представил себе всю картинку, всю, от начала и до конца: как входит в дом, переодевается в любимое, домашнее, Люба называла эту одежду лохмотьями и была права: старые, растянутые трикотажные штаны и такая же растянутая, белесая от множественных стирок майка с давно стертым логотипом, а к ним разношенные, растоптанные домашние шлепки. В общем, видок еще тот. Но вещи эти Илья обожал и выкидывать не разрешал. Еще чего! Главное – комфорт и удобство. После каждого его отъезда в город жена «лохмотья» стирала, и они всегда пахли свежестью.
С удовольствием облачившись во все это, он шел на кухню. Там, на столе, уже стояла бутылка любимого коньяка, был тонко нарезан и посыпан сахарной пудрой лимончик, а на плите или в духовке его ожидала горячая еда. Ни минуты промедления! Он выпивал две рюмки коньяка, покрякивая от удовольствия, и, морщась от кислоты, заедал коньяк лимоном. Поднимал глаза на жену. И через минуту, ну максимум две, перед ним стояла тарелка с малиновым, обжигающим борщом с озерцом медленно расходящейся сметаны или пышные и сочные, даже на вид, пахнущие чесночком котлеты с гарниром, пюре или с гречкой, или половинка красавца цыпленка табака с горкой соуса ткемали, или большой кусок жареной рыбы, дорады или черной трески. Рыба подавалась обязательно с рисом. Словом, все как он любил. Ну и непременно высокий бокал с малиновым, абрикосовым или вишневым компотом и что-то на десерт: яблочный пирог, или сладкие блинчики, или еще теплое, только из духовки, печенье с корицей, или просто варенье, свое, домашнее, как говорится, с куста.
Он ел, а жена садилась напротив смотреть, как он ест.
Его это не раздражало.
– Что, соскучилась? – с усмешкой спрашивал он.
Люба молчала. Понимай как хочешь. Но он не переспрашивал.
Так вот тогда, когда собрался уходить, разводиться, вспомнил те три года, когда был «овощем», никем, жалким размазней. И вспомнил Любину поддержку. Это она спасла его. И как после всего того, что вместе пережили, он уйдет?
После сытного и вкусного ужина Илья выходил на крыльцо. Закуривал сигарету и смотрел на звездное небо.
И внутри него разливались такой покой, такая благость, что в глазах закипали слезы.
Сам. Все сам. Эту комфортную, удобную и красивую жизнь он создал сам, без чьей-либо поддержки.
Да и от кого было ждать поддержки? От нищих родителей – инженеров, живших от зарплаты до зарплаты?
В школе Илья учился кое-как, с тройки на двойку. С класса восьмого увлекся девочками, отец говорил: «Ты у нас ранний, даже меня перегнал!» А папаша интересовался красивыми женщинами. Погуливал, было дело. Однажды мать уехала в командировку, а Илья с братом Сашей были в лагере. Но Илья с кем-то подрался, дальше последовал разбор полетов, прилюдно, на линейке. Стыдоба и позор. И он сбежал. Так отца и застукал. Приехал домой, позвонил в дверь, а тут отец и нарисовался. В накинутом мамином халате в желтый цветочек.
Из спальни раздался женский голос:
– Валь, телеграмма?
– Телеграмма, – хрипло ответил отец и кивнул сыну в сторону кухни.
Зашли. Отец закрыл дверь.
Долго молчал, выкурил три сигареты подряд. Молчал и Илья, что тут скажешь? За маму было обидно. Отца в эти минуты он ненавидел.
Наконец тот выдавил: