Я сидела и рассматривала узоры на клеёнке. Абсурдная ситуация. Я не выдержала и усмехнулась.
— А ты чего лыбишься? — Генкина злоба не прошла и требовала выхода, — Чё лыбишься, Горелова, ты нам скажи, и мы все поржем!
— Геннадий, всё! Моё терпение лопнуло! — прошипел, вращая налитыми кровью глазами Бармалей.
— Так я ничего не сказал! — возмутился Генка, — я спросил, почему она улыбается. И это нельзя?
— Да, кстати, Зоя, скажи, а почему ты смеёшься? — поддержал его Сергей, они постоянно курили вместе.
— Потому что прошлый раз именно Геннадий больше всех обвинял меня в том, что я виновата за Кошку и за ребят, — тихо сказала я, не поднимая глаз от клеёнки, — а теперь он сам в такой же ситуации. И также, как и я, у него сейчас нет никаких доказательств, чтобы себя обелить. И вот мне интересно, его теперь тоже всем лагерем травить будут, как меня травили, а особенно Гена, или его нет?
Над столом повисла ошеломлённая тишина.
— Придурки, — вздохнул Колька и покачал головой.
— Коля, дай мне нитроглицерину, или хоть чего-нибудь, — жалобно попросил Бармалей, — сил моих больше нету на это всё смотреть…
И тут снаружи послышались шаги, предупреждающий лай Зверя, мужской окрик.
Полог палатки распахнулся и в столовку вошел Митька.
Гул в палатке моментально стих.
— Ну, что там, Дмитрий? — безэмоционально и тихо спросил Бармалей, уже, впрочем, зная, что ответ будет таким же отрицательным.
— О! Наши вернулись! — почти чёрное от пыли и солнца лицо Митьки расцвело мальчишеской улыбкой. Но он тут же посерьёзнел и устало ответил Бармалею:
— Вот, что нашёл…
Он вытащил из кармана и положил на клеёнку раздавленную заколку для волос. Лиловую, пластмассовую, в виде рыбки с гипертрофированным глазиком.
— Это же Нины Васильевны! — ахнула Аннушка.
И мгновенно все зашумели, заговорили.
— Нужно идти к водопаду!
— Да что ты в темноте увидишь⁈