– Пойду душ приму, – сказал Альберто, – вспотел, как свинья.
Он прошел мимо мамы и погладил ее по волосам. Подумал: «Не видать нам ни сентаво». Долго стоял под душем. Тщательно намылился, оттер все тело обеими руками, пускал то горячую, то холодную воду. «Будто после пьянки», – подумалось ему. Оделся. Как обычно, гражданская одежда показалась странной, слишком мягкой; ощущение было, будто он голый, коже не хватало шершавости тика. Мама ждала его в столовой. Он молча пообедал. Как только он доедал кусок хлеба, она хлопотливо пододвигала ему хлебную корзинку.
– Пойдешь куда-нибудь?
– Да, надо передать кое-что за товарища, которого не пустили в увольнение. Я недолго.
Мама захлопала глазами. Альберто испугался, что она расплачется.
– Я тебя вообще не вижу, – сказала она. – Когда тебя отпускают, ты все время где-то болтаешься. Не жалко тебе маму?
– Это всего на час, мам, – неловко проговорил Альберто. – Может, и на меньше.
Он очень хотел есть, когда садился за стол, а теперь еда казалась нескончаемой и безвкусной. Всю неделю он мечтал об увольнении, но стоило оказаться дома, как наваливалось раздражение – удушливая мамина предупредительность давила не меньше заключения в стенах училища. К тому же теперь все было по-новому, и он еще не привык. Раньше она старалась услать его на улицу под любым предлогом, чтобы не мешал спокойно болтать с бесчисленными приятельницами, которые каждый день приходили играть в канасту. Теперь же она льнула к нему, требовала, чтобы Альберто проводил с ней все свободное время, и часами сетовала на свою трагическую судьбу. То и дело застывала, глядя в пустоту, призывала Господа и молилась вслух. В этом смысле она тоже сильно изменилась. Раньше она часто забывала ходить к мессе, и Альберто не раз слышал, как они с подружками перемывают косточки священникам и богомолкам. Теперь каждый день бывала в церкви, нашла духовника, которого называла «святым отцом», не пропускала ни одного молебна, а в очередную субботу Альберто обнаружил у нее на тумбочке житие святой Розы Лимской. Сейчас она убирала тарелки и собирала в ладонь крошки со стола.
– К пяти точно буду дома, – сказал Альберто.
– Не задерживайся, сынок. Я куплю печенья к чаю.
Тетка была толстая и неопрятная; прямые сальные волосы все время спадали на лоб, левой рукой она их откидывала и заодно почесывала голову. В другой руке держала квадратную картонку и махала над колеблющимся огоньком: по ночам уголь отсыревал и, когда его поджигали, дымил. Стены в кухне были черные, лицо стряпавшей – вечно в золе. «Тут и ослепнуть недолго», – пробормотала она. От дыма и искр слезились глаза, веки постоянно распухали.
– Что? – спросила Тереса из другой комнаты.
– Ничего, – буркнула она и склонилась к кастрюле. Суп не закипал.
– Что? – опять донеслось из комнаты.
– Ты оглохла, что ли? Ослепну я тут, говорю.
– Тебе помочь?
– Ты не умеешь, – сказала тетка сухо. Теперь она одной рукой помешивала суп, а другой ковыряла в носу, – Ничего не умеешь. Ни готовить, ни шить, ничего. Несчастная.
Тереса не ответила. Она только что вернулась с работы и теперь прибирала. В будни порядок наводила тетка, но по выходным эта обязанность возлагалась на Тересу. Особых усилий уборка не требовала – кроме кухни, в доме имелось всего две комнаты: спальня и помещение, служившее одновременно столовой, гостиной и швейной мастерской. Старый дом держался на честном слове; мебели почти не было.
– Сегодня вечером сходишь к дяде с тетей. Надеюсь, совести у них с прошлого месяца поприбавилось.
На поверхности кастрюли стали появляться дрожащие пузырьки. Глаза у тетки слегка повеселели.