Флот решает всё

Выйдя из «Донона», Остелецкий не стал брать извозчика, а пошёл, не торопясь, по набережной Мойки в сторону Крюкова канала. Пересёк Фонтанку по Египетскому мосту и оказался в «Латинском квартале» занимающем изрядную часть Рот Измайловского полка. Это была вотчина студентов — Императорского Университета, Технологического института, Путейского, Института Гражданских инженеров и прочих высших учебных заведений столицы. Здесь, в Четвёртой Роте, он снимал небольшую, но уютную квартирку на третьем этаже дома номер двенадцать, принадлежащего мещанину Кудрявцеву. Вообще-то, подобное жильё в подобном месте никак не подходило для флотского — н то была каста, связывающая своих адептов массой условностей. Когда-то и Остелецкий принадлежал к ней — другой бы на его месте огорчился, лишившись привилегированного статуса, но только не Венечка, испытавший даже своего рода облегчение. Тем более, что требования к офицерам по Адмиралтейству в повседневном быте были заметно скромнее, и это, безусловно, облегчало ему жизнь. В сознании общества он теперь был ближе к чиновникам, инженерам, путейским, а потому другие обитатели доходного дома не удивились такому соседству. Здесь же, поблизости, он обычно и ужинал — в трактире, что расположился в двух домах дальше. Кормили здесь сытно и недорого, что, конечно, так же не подобало капитан-лейтенанту Императорского флота, однако вполне подходило скромному то ли чиновнику, то ли инженеру, каких поАдмиралтейству служит несчитано — и лишь по недоразумению носящему морскую, с серебряными вместо золотых пуговицами форму. Завсегдатаи трактира, как и соседи Остелецкого его присутствием не тяготились, чем он и пользовался — разговоры в трактире велись самые, что ни на есть вольнодумные, без оглядки на чужаков, которых здесь, считай, и не было. У него завелись даже приятели среди студентов-завсегдатаев трактира, в том числе, и весьма революционно настроенных. Эти молодые люди были уверены, что новый знакомый, хоть и носит мундир, но служит в каком-то техническом комитете, а значит — свой брат, интеллигент, вольнодумец. И, соответственно, позволяли себе высказываться при нём довольно откровенно.

Впрочем, к Венечкиной чести следует сказать, услышанное никогда не уходило дальше него самого. Молодой человек полагал, что наблюдение за любого рода неблагонадёжными личностями есть дело чинов жандармского Корпуса и полиции; он же, как профессиональный разведчик, просто обязан быть в курсе умонастроений не только за границей, но и здесь, в своём Отечестве.

Но сегодня Остелецкий ужинать не стал — купил по дороге несколько пирожков у разносчика, попросил дворника поставить самовар, а сам засел за изучение полученных документов. В разговоре с Юлдашевым он сделал вид, что знаком с историей вопроса — но на самом деле, всё, что знал Ашинове, было почерпнуто из нескольких наискось просмотренных газетных статеек. Теперь следовало вникнуть в тему поосновательнее — Юлдашев многое прощал своим «аналитикам», но только не умственную леность и неизбежно вытекающую из неё некомпетентность.

Сверху в бюваре лежала изрядная стопка газетных вырезок. Это было кстати; Серёжа заварил себе чаю покрепче и стал перебирать их, припоминая заодно, что он, собственно, знает о предмете изучения. К его удивлению, получалось не так уж мало.

Итак: некий казачий атаман — кто его знает, на самом деле, атаман он или нет, репортёры изощрялись в остротах, обличая Ашинова в самозванстве, — затеял основать русское поселение в Африке, на берегу залива Таджура. Газеты писали, что земли под поселение посулил Ашинову сам абиссинский негус Иоанн, он же император Йоханныс IV-й, объявивший предприимчивого атамана своим другом. Сообщалось так же, что предприятию якобы благоволил морской министр Шестаков, якобы обещавший выделить поселенцам новейшие винтовки и даже пушки, а так же посуливший отправить для их сопровождения военный крейсер. Всесильный Победоносцев открыто высказывался в поддержку атамана; высокопоставленные церковные иерархи охотно рассуждали о пользе дружбы России и православной Абиссинской империи. Газеты упражнялись в прогнозах и остротах — Ашинова называли то авантюристом, то новым Ермаком Тимофеевичем. Задуманной им колонии то предрекали скорую гибель от рук французов, итальянцев или турок-османов, то, наоборот, предрекали что теперь, после столь счастливо закончившейся войны, никто не посмеет покуситься на бело-сине-красный флаг, и сулили первому российскому воинскому поселению невиданное процветание.

Московские, петербургские, киевские издания пестрели восторженными статьями вперемешку с ругательными очерками. Гимназисты, студенты, даже охотнорядские приказчики — все бредили прожектом Ашинова. Из одной из таких статей Остелецкий узнал, что сам атаман всего пару недель выступал выступает с лекциями в Санкт-Петербурге, собирая средства для своего предприятия — а в настоящий момент он уже несколько дней, как пребывает в Первопрестольной. Что ж, вполне разумно: московская публика охотно демонстрирует и благочестивое рвение и верноподданнейшие чувства, так что Ашинов сумеет собрать там немало средств для свой авантюры, да и от добровольцев наверняка не будет отбоя…

Венечка закрыл бювар и задумался, потягивая чай. Пожалуй, имеет смысл съездить в Москву, и сделать это не откладывая — изучить обещанные Юлдашевым материалы он сможет и потом, а сейчас важно составить собственное впечатление о самозваном атамане и его авантюрной затее.

II

Российская Империя, Москва.

Большая Бронная.

— Ну, что скажете, друзья? — высокий молодой человек, по виду студент, критически обозрел рукав своей шинели и принялся стряхивать с ней следы побелки.Лестничные пролёты в доме, из которого он вышел вместе с двумя своими спутниками, были узкими, тесными, и к тому же дурно освещались, так что молодой человек невольно вытер светло-серым сукном шинели обшарпанную стену. Дом не видел ремонта тех самых пор, как в стенах бывшего владения дворянина Чебышева было устроено самое известное в Москве общежитие для малоимущих молодых людей, съезжающихся в Первопрестольную со всех уголков Российской Империи ради поступления в высшие учебные заведения.

— А что тут говорить? — отозвался худощавый парень, на вид лет шестнадцати, в гимназической фуражке и курточке. — Кровь Серёжина на руках царских сатрапов, и неважно, что он не был повешен, как бомбисты из Народной Воли, после неудавшегося покушения в восемьдесят втором году! Тоже, между прочим, беззаконие и издевательство чистой воды — процесс затянули на год с лишним, то приговаривали к повешенью, то назначали новые слушания, то откладывали без всяких видимых причин, а ведь несчастным приходилось всё это время мучиться в невыносимых условиях! Где, скажите, такое видано, в какой из европейских держав? Трое подсудимых за это время покончили с собой и ещё один, инженер Кибальчич, скончался от скоротечной чахотки! Я порой думаю — а может, их решили просто-напросто заморить в застенках, чтобы не возиться с вынесением приговора и приведением его в исполнение? Опять же, и либерально настроенную публику не придётся лишний раз дразнить, у нас всё-таки многие не одобряют смертную казнь…

Высокий студент, судя по гербу на фуражке, из Технологического Императорского училища, слушал горячую, полную пафоса речь гимназиста, едва скрывая ироническую ухмылку. Всего собеседников было трое; они неспешно шли по Большой Бронной в сторону Тверской, беседуя на ходу, и совершенно не беспокоясь о том, что могут быть услышаны кем-то ещё. И неудивительно — большая часть тех, кто попадался им навстречу, одеты были дурно, по большей части, в сильно поношенные студенческие шинели, что безошибочно выдавало в них обитателей всё тех же «Чебышей» — а в этой среде, как известно, заведомо поощряется любое, самое отчаянное вольнодумство.

— И всё же, Матвей, самоубийство я не могу одобрить. — покачал головой студент «техноложки», дождавшись, когда у визави закончится воздух в лёгких, и он невольно сделает паузу в своей обличительной речи. — Я ещё понимаю, когда лезут в петлю, отчаявшись, из-за долгого заточения в каземате, не выдержав непереносимых, пыточных, унижающих человеческое достоинство условий. А тут — ну, подумаешь, выписали волчий билет — так что, он один такой? Тоже мне, чувствительная барышня…

— Как ты можешь так говорить, Аристарх? — возмутился гимназист, которого назвали Матвеем. — Ты ведь прекрасно знаешь, сколько сил положил Серёжа на то, чтобы поступить в гимназию!

— Всё этот указ о кухаркиных детях*. — поддакнул третий из собеседников, невысокий крепыш, на чьей фуражке красовался вензель реального училища. — Если бы не творение господина Победоносцева — до волчьего билета дело бы не дошло. Ну, исключили из гимназии — поступил бы в другую, хоть здесь, хоть в Киеве. Да хотя бы к нам, в реальное пошёл — чем плохо?

Циркуляр 1882[1]-го года, прозванный «указом о кухаркиных детях», требовавший очистить гимназии «…от детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детям коих не следует стремиться к среднему и высшему образованию» был составлен обер-прокурором Святейшего Синода Победоносцевым — и именно о нём говорил сейчас реалист.