100 великих загадочных смертей
Однако есть доказательства естественного характера смерти Николая, в частности, подробные записи в дневнике, сделанные цесаревичем Александром Николаевичем о болезни отца, который, по его словам, заразился гриппом, а «17 февраля произошёл, по-видимому, отёк лёгких, Николай I начал задыхаться и вскоре умер». При этом в дневнике нет никаких следов, что это были позднейшие записи, заменившие первоначальные. Тот факт, что лейб-медик М. Мандт вскоре после смерти Николая покинул Россию, вовсе не свидетельствует, что он дал яд царю и боялся разоблачения, как на том настаивают сторонники версии самоубийства, на самом деле ни о чем не может свидетельствовать. После смерти своего главного пациента лейб-медику нечего было делать в России, где его репутация была безнадежно испорчена. Ведь Мандт не предотвратил смерть императора, хотя мог бы, казалось, настоять, чтобы недолечившийся царь не выезжал на парады.
Князь Д.М. Голицын вспоминал: «17-го февраля я был приглашен на вечер к г-же Скрипицыной, которая находилась при детях Наследника в качестве гувернантки, жила в Зимнем дворце со стороны Адмиралтейской площади, у Салтыковского подъезда… Начались танцы, как вдруг вбегает к нам весьма растревоженный Адам Олсуфьев (состоящий тогда ординарцем при Государе Наследнике), бывший этот день дежурным при Великом Князе, и объявляет нам, что Государь так плох, что Мандт теряет всякую надежду… Сам доктор Мандт, как оказалось потом, лечил Государя один, без консилиума, какими-то порошками своего изготовления и не предвидел той опасности, которая представилась впоследствии…»
Граф П.Д. Киселев, присутствовавший при кончине императора, вспоминал: «18 февраля 1855 года. Судьба свершилась. Я поцеловал теплою еще руку покойного, ныне усобшаго Императора-Милостивца… 31 Генваря, при моем Докладе, Государь изволил мне сказать с обыкновенною Его приветливостью: “Ты ведь не забудешь, что нынче понедельник и что мы обедаем вместе”. Я отвечал, что простудился и опасаюсь быть неприятным гостем для императрицы. На что Государь возразил: “Я тоже кашляю, жена с нами обедать не будет, и мы вдвоем будем кашлять и сморкаться”…
Николай I на смертном одре. Литография В.И. Гау
15-го, при моем выезде я желал видеть Кн. Долгорукова (Василий Андреевич – военный министр) и Орлова, дабы узнать о состоянии здоровья Его Величества, ибо в воскресенья Государь докладов уже не принимал и лежал в постели. Оба мне сказали, что болезнь серозная, но что прямой или положительной опасности нет. В четверг, 17 февраля, я поехал во Дворец, дабы от камердинера узнать о состоянии Его Величества – ответ был довольно темный – Государь очень жалуется на боль в боку, худо почивал – много кашлял, а теперь успокоился. На другой день, т. е. в пятницу, я послал во Дворец за Бюллетенем – мне привезли копию под № 3-м, который изумил меня и растревожил – я немедленно отправился во Дворец, где в нижнем коридоре и впереди – камердинерской нашел многих генералов и флигель-адъютантов, а также несколько военных и гражданских сановников. Здесь мне объявлено, что Государь находится в безнадежном состоянии, что он исповедовался и приобщился святых тайн. Призывал всех детей и внуков, прощался с Императрицею, выговорил ей и прочим членам своего Семейства утешительные слова, простился с прислугою своей и некоторыми лицами, которые тут находились – и, наконец, последний и тихий вздох отделил душу от тленного тела. Государь 65 миллионов людей скончался смиренно, без страданья, сохранив в последние минуты все силы душевные и все упования христианина».
Полковник Генерального штаба, адъютант цесаревича И.Ф. Савицкий в своих мемуарах не только уверенно подтверждает версию о самоубийстве царя, но и приводит анализ мотивов, толкнувших Николая I на такой шаг: «Тридцать лет это страшилище в огромных ботфортах, с оловянными пулями вместо глаз безумствовало на троне, сдерживая рвущуюся из-под кандалов жизнь, тормозя всяческое движение, расправляясь с любым проблеском свободной мысли, подавляя инициативу, срубая каждую голову, осмеливающуюся подняться выше уровня, начертанного рукой венценосного деспота. Окруженный лжецами, льстецами, не слыша правдивого слова, он очнулся только под гром орудий Севастополя и Евпатории. Гибель его армии – опоры трона раскрыла царю глаза, обнаружив всю пагубность, ошибочность его политики. Но для одержимого непомерным тщеславием, самомнением деспота легче оказалось умереть, наложить на себя руки, чем признать свою вину».
Савицкий ссылался на Мандта, который будто бы за границей сообщил ему, что Николай, осознав свою вину за проигрыш Крымской войны, попросил у него яду и после долгих споров получил его.
Вынос тела Николая I, Санкт-Петербург. Литография В.Ф. Тимма. 1855 г.
Императора мемуарист, близкий к революционеру Н.Г. Чернышевскому, терпеть не мог. Савицкий участвовал в польском восстании 1863–1864 годов, а затем эмигрировал и мемуары писал за границей. Революционной пропаганде очень выгодно было изобразить ненавистника революции Николая Павловича самоубийцей, будто бы осознавшим крах своего царствования. А писал Савицкий свои воспоминания после смерти Мандта, так что лейб-медик никак не мог его опровергнуть. Но почему вдруг он стал бы делиться тайной смерти Николая с адъютантом цесаревича, с которым никогда в друзьях не был.
Медицинские документы дают вполне точную картину гриппа, осложнившегося крупозной пневмонией, летальность которой до изобретения антибиотиков была не ниже 90 %. Николай не очень доверял врачам и до последнего верил, что поправится, а врачи, которые побаивались своенравного монарха, не были слишком настойчивы, чтобы убедить недолечившегося Николая отказаться от губительных для него прогулок на морозе.
Версия о самоубийстве Николая I не соответствует действительности. Причиной смерти стало наплевательское отношение императора к своему здоровью, что было свойственно ему задолго до Крымской войны. Прогулки по морозу с незалеченным гриппом закономерно привели к осложнению в виде воспаления легких и быстрой смерти из-за отека легкого. Интересно, что сторонники версии самоубийства так и не смогли придумать название яда, которым будто бы отравился Николай.
Луиза Симон-Деманш
Луиза Симон-Деманш была парижской модисткой и московской купчихой. Но в историю она вошла как любовница русского драматурга и крупного помещика Александра Васильевича Сухово-Кобылина (1817–1903), которого её загадочная смерть вдохновила на создание драматической трилогии «Свадьба Кречинского», «Дело» и «Смерть Тарелкина».
Предполагаемый портрет Луизы Симон-Деманш. XIX в.
Луиза Симон-Деманш, прибывшая в Россию из Франции в 1842 году, проживала в пятикомнатной квартире, расположенной в доме графа Гудовича на углу Тверской улицы, которую для неё арендовал Сухово-Кобылин. Вечером 7 ноября 1850 года она вышла на улицу и не вернулась.
А.В. Сухово-Кобылин. Дагеротип 1850-х гг.
Сухово-Кобылин попытался организовать частные поиски: отправил курьера к даме, знавшей Луизу, посетил знакомых, у которых она могла появиться. Днём 9 ноября Сухово-Кобылин прибыл на заседание Купеческого собрания, нашёл там московского обер-полицмейстера Ивана Лужина и сообщил ему о тревоге за судьбу Луизы. Тот отдал распоряжение об опросе извозчиков, однако ни один из них не смог вспомнить пассажирку «в меховом салопе и шляпе». В тот же день казак Андрей Пётряков обнаружил неподалёку от Ваганьковского кладбища лежащее в сугробе тело женщины лет тридцати пяти, среднего роста, в клетчатом зелёном платье, шёлковых белых чулках и чёрных бархатных полусапожках. В ушах были золотые серьги с бриллиантами, на руках – кольца. Русые волосы, заплетённые в косу, были скреплены «черепаховой гребёнкою без одного зубца». В кармане убитой лежала связка ключей. Врачебный осмотр тела установил, что «кругом горла на передней части шеи находится поперечная, с рваными расшедшимися краями рана, длиною около трёх вершков». Возле тела сохранился санный след; судя по отпечаткам конских копыт, экипаж сначала свернул в сторону от дороги, а затем отправился в Москву. Вызванные на опознание крепостные крестьяне Сухово-Кобылина – Галактион Козьмин и Игнат Макаров – узнали в погибшей «иностранку Луизу Ивановну, живущую в доме Гудовича». Лужин обратил особое внимание включённых в комиссию лиц на поведение отставного титулярного советника Сухово-Кобылина, который в частном разговоре верно указал направление поисков пропавшей женщины, а также «многократно изъявлял опасения, не убита ли она». Полицию насторожило, что Сухово-Кобылин начал разыскивать Луизу уже 8 ноября, опасаясь за её жизнь, хотя ранее виделся с ней далеко не каждый день.
Сухово-Кобылин был «просвещенный душевладелец», использовавший в своих имениях все европейские нововведения. Сохраняя патриархальные отношения с крепостными и не останавливаясь перед жестокими наказаниями, он в то же время верил, что крестьяне его любят. Александр Васильевич имел успех у дам, увлекался скачками, считался одним из лучших жокеев России и был азартным игроком. Человек горячий и неудержимый, нещадно поровший проштрафившихся слуг, он мог разбить целый сервис, если ему не понравилось блюдо, поданное за обедом. С Луизой Александр Васильевич познакомился в 1841 году в Париже, в ресторане. И сразу же предложил переехать в Россию, дав тысячу франков на переезд. В Москве у Луизы были слуги из числа крепостных крестьян Сухово-Кобылина. Любовник снабдил девушку капиталом в 60 тысяч рублей серебром, открыл на её имя торговлю бакалеей и шампанским, а также ежедневно присылал ей 3 золотых полуимпериала. В 1849 году, судя по показаниям Сухово-Кобылина, «московская купчиха Луиза Ивановна» была вынуждена отойти от дел «по скудости торговли» и стала его содержанкой в чистом виде.
А в 1850 году в жизни Сухово-Кобылина появилась Надежда Ивановна Нарышкина (урождённая баронесса Кнорринг), которая тогда была замужем за князем Александром Григорьевичем Нарышкиным. Это была настоящая светская львица. Нарышкина засыпала Сухово-Кобылина письмами. Вскоре слухи о их связи достигли Луизы, которая была вынуждена следить за неверным любовником. А вызывая её из поместья в Москву, тот намекнул на свой кастильский кинжал, вблизи которого она должна находиться.
«Великосветский донжуан, – писал Л. Гроссман, – изящно угрожающий кастильским кинжалом беззаветно любящей ещё его женщине, труп которой был вскоре брошен, по его приказу, в глухую ночь на большую дорогу». Писатель не сомневался, что этим кинжалом была зарезана Луиза из ревности. Но кинжала так и не нашли. Но вряд ли Сухово-Кобылин хранил дома орудие убийства.