Услышав фамилию, Унгерн спрашивал его, не «жид» ли он или поляк? Ивановский заверил его, что он настоящий русский, и в подтверждение своих слов, как лучший аргумент для доказательства того, что он был русским, привел тот факт, что его отец был профессором Казанской духовной академии. Успокоившись, что перед собой имел настоящего русского человека, Унгерн спросил Ивановского, какое он получил образование, грамотный ли он и умеет ли писать? По-видимому, ответы Ивановского показались ему удовлетворительными, и он был доволен, но взял свечу и начал ею обводить вокруг лица Ивановского, желая его рассмотреть, а особенно глаза, которым Унгерн придавал громадное значение. Когда он проделал манипуляцию со свечой несколько раз, Ивановский, не выдержав, рассмеялся, улыбнулся и Унгерн. Он поставил свечу обратно и приказал Ивановскому явиться на другой день утром в штаб и захватить с собой бумаги, карандашей, ручку, чернила, так как у него ничего не было закуплено…
Утром на следующий день Ивановский явился в штаб. Как только он вошел, Унгерн попросил у него денег. Растерянный Ивановский достал из кармана последнюю 5-долларовую бумажку и, скрепя сердце, передал Унгерну. Унгерн, взяв бумажку, потребовал больше. Окончательно растерявшийся и сконфуженный Ивановский пояснил Унгерну, что у него больше не было денег, а достать в незнакомом городе он не мог. Унгерн, поняв, в чем дело, бросил ему 5-долларовую бумажку, выругал его и сказал, чтобы он нашел мешок с золотом и дал ему из него денег. Ивановский нашел мешок с золотом под кроватью Унгерна, пересчитал наличность, составил акт, о чем и доложил Унгерну. Вместо благодарности, Унгерн вновь его назвал дураком и сказал, что и без «дурацких актов» будет знать, кто украдет у него.
Вступив в должность начальника штаба, Ивановскому с первых же дней не повезло. Унгерн приказал сформировать ему подобие штаба и быстро сам же его ликвидировал… Да фактически работы в штабе было и не так много, ибо Унгерн вообще не любил бумажной волокиты. Главная работа у него сводилась к гауптвахте, где его неоценимому помощнику, Сипайлову, коменданту Урги, было много работы».
Выходит, что эпизод с предоставлением Унгерну «не той» квартиры под штаб был связан с неподходящей национальностью ее уже убитого к тому времени хозяина, и к Ивановскому никакого отношения не имел. Однако все равно остается неясным, легенда это или достоверный факт. Также непонятно, был ли эпизод с 5-долларовой банкнотой очередной байкой на тему нежелания Унгерна считать деньги, или этот эпизод сам Ивановский рассказал Волкову.
Надо учитывать и то, что в рукописи, написанной под фамилией «Голубев», равно как и в материалах под фамилей «Пономарев», Волков помещал многие сведения, в правдивости которых он был не вполне уверен. А порой даже забывал отредактировать текст, поскольку у него почти рядом встречаются сведения о том, что Ивановский к моменту прихода Унгерна уже жил в Урге и что он на самом деле никого в этом городе не знал.
По словам Голубева, Ивановский оказался причастен, пусть косвенно, к последнему роману барона: «Унгерн обладал всевозможными странностями, которые указывали на постоянно нарушенное душевное равновесие. Например, он не выносил присутствия женщин и старался совершенно избегать их общества, а если попадал в него случайно, то чувствовал себя крайне принужденно. К женщинам же, служившим у него в дивизионном лазарете, относился как к всадникам, и за их упущения по службе не стеснялся с ними в выражениях. Но в Урге при случайной встрече с гражданской женой барона Тизенгаузена, г-жой Архангельской, Унгерн серьезно заинтересовался ею и, пожалуй, даже увлекся. Почти ежедневно он искал случая заехать к барону, поговорить за чашкой чая или посоветоваться с ним о делах гражданского управления. Долгое время в присутствии г-жи Архангельской он краснел, молчал и затруднялся в ответах. Со временем его застенчивость прошла, и он уже был веселым собеседником. Но, чтобы его увлечение не послужило достоянием разговоров дивизии, или не заметила г-жа Архангельская, он очень часто вместо себя посылал начальника штаба – Ивановского. Заметив же, что Ивановский с охотой выполняет поездки к Тизенгаузену, подозрительно присматривался к нему и даже ревновал… Г-жа Архангельская же, будучи от природы неглупой, обладавшая хитростью, находчивостью и в достаточной степени разбиравшаяся в людях, быстро сообразила все за и против увлечения Унгерна, старалась во время разговора с ним незаметно переводить тему на интересовавшие его вопросы, а главным образом на буддизм, который она специально стала изучать. Унгерн был в восторге от подобных разговоров».
Замечу, что история с Архангельской не слишком похожа на обычай поклонения «прекрасной даме», характерный для средневековых рыцарей и русских символистов. По всей вероятности, первая встреча Унгерна с Архангельской произошла сразу после взятия Урги на знаменитом «обеде четырех баронов» (Унгерна, Витте, Тизенгаузена и Фитингофа), на котором, по всей вероятности, присутствовал и Волков, который так же хорошо был знаком и с семейством Тизенгаузенов. Здесь ему вполне можно верить, тем более что о романе Унгерна с женой Тизенгаузена пишет и С. Е. Хитун, поминая как раз парадный обед четырех баронов, устроенный в здании русского консульства: «В моих мыслях, неотступно, был барон. Кто он был? Он не был сумасшедшим. Там, где приходилось проявить нормальные человеческие чувства – они у него были! желание внимания, влюбчивость, ревность. После взятия Урги, в Консульстве был парадный обед, на котором присутствовал барон. Как мне передавали, он сидел рядом с женой бывшего вице-губернатора города Омска.
Не терпевший, по его собственным словам «баб», он молчал и вел себя конфузливой букой, пока умница, черноокая аристократка, не приручила его своими разговорами о буддизме, его легендах, ритуалах и популярных сказаниях.
Барон оживился, повеселел и, в свою очередь, говорил о переселении душ, о том, как он прислушивался к шуму ветра в лесу и в траве, о том, как он наблюдал полет птиц и вслушивался в их крики и все это вошло в его мышление для самосовершенствования наряду с христианством.
Слева, рядом с бароном, сидел его любимец, есаул Кучутов – сорвиголова, весельчак и обладатель приятного и мощного баса. Когда-то регент Иркутского архиерейского хора уверял, что только отсутствие сценической внешности препятствует Кучутову заменить Шаляпина. У певца-бурята был торс циркового атлета, длинные, до колен руки и короткие, кривые ноги. Дима не горевал над своей внешностью; из бывшего молодого Иркутского дантиста он превратился в лихого наездника-казака. Они, вместе с Тубановым, во время атаки на Ургу, ворвались во дворец и вынесли на руках хутухту и, поддерживая своими могучими руками живого бога за его талию, между своих скакунов, умчали его на священную гору Богдо-ул…
За этот подвиг, Богдохан дал им обоим звание гунов (князей) и по арабскому коню из своих конюшен.
По настойчивым просьбам присутствовавших на обеде, Дима, под мастерски подобранный и также мастерски сыгранный аккомпанемент на рояле вице-губернаторши, спел застольную. Унгерн был заметно очарован хозяйкой, а она, в свою очередь, своими гостями, в частности, бароном и певцом, Димой.
Говорили, что барон потом часто передавал поклоны, через Диму, баронессе Архангельской, а тот, передавая поклоны, очевидно, не забывал себя, напевая любовные мотивы и… «переиграл».
Однажды вечером Унгерн, объезжая сторожевые посты, остановился у Консульского дома; вдоль ряда привязанных, оседланных лошадей, он усмотрел буланого, арабского коня, который, переступив повод передней ногой, запутался в нем так, что себя стреножил и стоял с своей мордой, низко притянутой к своей передней ноге.
А из окон второго этажа Димин сладкий голос, под аккомпанемент рояля, слал в душную монгольскую ночь призыв: «О милая, доверьтесь мне…»
Взревновавший барон послал наверх, сопровождавшего его, дежурного офицера по гарнизону с приказанием – есаулу Кучутову, за небрежность к казенному имуществу (коню), немедленно сесть на крышу.
Напрасно Дима уверял, что его араб находится на подножном корму в табунах и что запутавшийся конь не его, а Тубанова, все же он переночевал на крыше…»
У Хитуна, правда, на роль невольного соперника Унгерна выдвинут не полковник Ивановский, а есаул Дмитрий Кучутов, но одно другому не противоречит. У влюбчивой вице-губернаторши Архангельской могло быть много поклонников.
А вот некоторые другие сведения, сообщаемые Голубевым-Волковым об унгерновском начальнике штаба. Голубев пишет: «Во время одного разговора, когда у Унгерна было хорошее настроение, тема незаметно перешла на загробную жизнь. Унгерн спросил по этому поводу мнения Ивановского. Ивановский, не подумав, ответил, что загробную жизнь считает басней, абсурдом и пережитком отдаленной мифической эпохи… Не успел он договорить, как Унгерн вскочил на ноги, весь загорелся недобрым огнем, назвал Ивановского дураком и сказал, что он слишком плохо думал о таком вопросе, так как жизнь не только в том, чтобы пить, есть, развратничать, пьянствовать и после такой праздной жизни спокойно умереть, не отдавая отчета за свою жизнь. Каждый, по мнению Унгерна, после смерти должен дать ответ за свои поступки царю ада – Яме. Унгерн до того был взбешен, что обещал с Ивановского с живого снять кожу, расстрелять его, повесить и т. д. В конце концов, желая его наставить на путь спасения, он сообщил Ивановскому, как говорил о таком вопросе Будда… Когда Унгерн кончил, то Ивановский сказал ему, что в перерождение он верует и в загробную жизнь также, отвечать за свои поступки, конечно, будет, но он не верил в загробную жизнь, о которой сказано в Писаниях, то есть в библейский рай и ад. И тоном обиды сказал Унгерну, что он никогда не даст высказаться а уже начинал сразу браниться. Успокоившийся и повеселевший, Унгерн еще раз назвал его дураком и окончательно успокоился.
Воспользовавшись таким обстоятельством, Ивановский решил выяснить вопрос, которым все страшно интересовались, то есть чем руководствовался Унгерн, не считаясь ни с какими законами и, войдя в Монголию, обрушился на китайцев? Многие полагали, что им руководили чисто эгоистические цели самосохранения, так как он давал дивизии чинить всяческие беззакония, насилия, бесчинства, грабежи пр. Задав такой вопрос, Ивановский, сначала, не получая на него ответа, читал себе уже отходную молитву, как вдруг Унгерн заговорил совершенно спокойно, смотря мимо него.