– Полковник, если я должен расстрелять мать генерала, я хотел бы услышать этот приказ из его собственных уст.
– Генерал говорит по другому аппарату.
Теперь уже Гарсиа был, кажется, на грани слез.
– Ладно, хорошо, – сказал он. – В отношении матери генерала все ясно, раз уж он говорит по другому аппарату. Я исполню приказ. Расстреляю старуху. Прежде всего она его мать, значит, надо думать, тут нет проблем. Но как быть с американскими гражданами?
– Поставить к стенке и немедленно расстрелять. Понимаете, Гарсиа? Немедленно.
– Я сделаю это, полковник, будьте уверены, – кричал Гарсиа. – Не было еще приказа, который я отказался бы выполнить, вам это прекрасно известно. Только одно дело – расстрелять родную маму, и совсем другое – когда расстреливают американских граждан; это уже очень серьезно, и, прежде чем выполнить приказ такой национальной важности, я имею в виду: такой политический акт, как расстрел американских граждан, я хотел бы получить личное подтверждение генерала Альмайо.
– Гарсиа, у вас будут неприятности.
– В данный момент они у меня уже есть. Я не так уж много прошу. Мне будет достаточно одного слова генерала.
– Прекрасно, идиот вы этакий, но сейчас генерал говорит по другому телефону. Подождите минуту.
И Гарсиа стал ждать, с такой силой прижимая трубку к уху, что оно стало совсем белым.
Другой рукой он снова схватил бутылку и отпил прямо из горлышка.
– Лучшая телефонная сеть за пределами Соединенных Штатов, вот что мы сделали, – произнесла девушка совсем не соответствующим ее тонкому лицу пьяным голосом; теперь в глазах ее застыло отчаяние. – Я знаю, что говорю. Телефонная сеть – моя заслуга. Это я приказала провести ее. Я заставила его построить шоссе, и концертный зал, и публичную библиотеку, какой нет даже в Бразилии… А теперь… А теперь…
Голос ее сорвался. Полными слез глазами она смотрела на д-ра Хорвата, словно обращаясь к нему лично:
– Знаете, он ведь и в самом деле порядочная сволочь.
Теперь все стояли, и царила гробовая тишина. Даже кукла чревовещателя, казалось, утратила дар речи и не сводила с лица капитана Гарсиа своих неподвижных глаз. Вот тогда-то д-р Хорват и сорвался. Реакция его спутников доказывала, что он все прекрасно понял и что услышанное им возвещало одно из самых чудовищных за всю историю человечества преступлений, покорной и пассивной жертвой которого он решительно отказывался быть. И он с гневом принялся высказывать свое возмущение таким мощным голосом, что капитан Гарсиа испуганно отшатнулся и успокаивающе замахал руками.
– Тише, тише, – сказал он. – Мне ничего не слышно.
Чувство негодования всегда приводило д-ра Хорвата в прекрасную форму. Такие выражения, как «международное право», «преступление против человечества», «неслыханное зверство», «вся Америка», «чудовищные репрессии», «кастристский бандитизм», буквально водопадом полились из его уст, и он дошел даже до того, что допустил досадный плеоназм, сказав «нахальная наглость», такое случалось с ним крайне редко; Гарсиа сморщился и размахивал рукой, словно отгоняя муху. Марионетка Оле Йенсен, сидя на коленях чревовещателя, который нежно сжимал ее в объятиях, повернулась к хозяину.
– Этот человек поистине талантлив, – произнесла кукла. – Уверен, его ждет успех.
И снова повернула голову – теперь ее сигара была нацелена в сторону Чарли Куна.
– Вам следовало бы подумать о контракте с ним, Чарли, – заключила она.