Но та ничего не ответила – вся поглощенная своим голландским сыром.
– И тут Люсьен, – продолжил третий скелет, – позеленел, как не знаю что. “Заткнись, – завизжал, – ты, падаль!” А я ему: “Сам заткнись! И не мешай мне разговаривать с моей родной дочуркой! Пойдешь со мной, Кармен, дорогуша? И сразу все наладится, уж я-то знаю: когда у женщины есть свой пастух, она уж вкалывает будь здоров!” А Кармен побледнела и говорит: “Не хочу я, мама, заниматься этим ремеслом! Лучше умру с моими детками, их вшами и моим Люсьеном!” Тут я не выдержала и кричу: “Ну так запомните, ни гроша от меня не получите! Сами сдохнете с голоду, а ребятишек ваших их же вши сожрут!”
– Ммм… – облизнулась пожирательница сыра.
– Люсьен давай вопить: “Я открываю газ! Я открываю газ!” А тут малец пролез между отцовских ног и говорит: “Чего это вы разорались? Малыш Жожо сказал, что хочет есть”. Тогда я вынула из сумки перочинный ножик, открыла да и говорю: “Держи-ка, сорванец! Поди отдай Жожо!” А Кармен в слезы: “Мама!” И тут младенец на полу открыл свой ротик и говорит: “Едлить твою в бога, в мать! Вот семейка! Хоть бы газеточку какую, сто ли, дали почитать… А то умлёшь со скуки!” А Кармен видит – я ухожу, одной ногой уж за порогом, побледнела, завыла: “Мама! Не уходи просто так! Дай нам хоть что-нибудь, пока Люсьен не подыскал работу!” А я задрала юбку да как пёрну: “Вот вам! И больше мне вам нечего дать!” Кармен побледнела: “Ох, мама!” Люсьен всё “газ” да “газ”: “Открою газ!” И тут вдруг входит господин в приличном канотье, с папкой под мышкой и спрашивает: “Семейство Латижель?” – “Латижель”, – отвечаю. “Отлично. Я от газовой компании – пришел перекрыть вам газ!” Люсьен ему растерянно: “Позвольте… Я не понял!” А тот ему: “Да что тут понимать, приятель! Я отключаю газ, и точка. А не хотите – извольте заплатить, вот и все”. – “А сколько, – спрашиваю, – надо? Что-что, а это оплачу вам с превеликим удовольствием! Пожалуйста!” Я оплатила счет, и господин пошел, насвистывая, восвояси. А я им всем: “Прощайте! Прощай, бедняжечка моя Кармен! Прощайте, Нене, Тотор, Жожо, Бебе, Петрюс, все ваши братики с сестричками, какие уже есть и еще будут, ваши голодные животики и такие же вши! Прощай, ничтожный обормот! Прости тебя Бог! Он еще и не таких прощать насобачился, с тех пор как стал католиком. Только давай побыстрее газ-то открывай, не тяни, а то я не люблю бросать деньги на ветер. Прощайте все! Аминь!”
– Аминь! – сказал большой скелет, перекрестившись.
– Аминь! – смиренно повторил скелет с голландским сыром.
– Аминь! – подхватило могильное эхо.
– Аминь! – робко пискнул Тюлип.
Повисла тишина. Потом большой скелет пошмыгал носом и шепотом сказал:
– Неужто… клянусь… Да точно! Тут пахнет мужским духом!
– Мужчина? Здесь? – удивился скелет с голландским сыром.
– Здесь? – удивилось эхо.
– Мужчина… – начал было Тюлип, но с ужасом сообразил, что он и есть этот мужчина, и, испуганно взвизгнув, помчался прочь по темному туннелю.
Но далеко не убежал. Очень скоро его настигла волна голосов – жуткий, адский, дикарский рой, – захлестнула, ворвалась в уши и милостиво предупредила: лучше посторониться, убраться с дороги… Он так и сделал: притаился за первым попавшимся надгробием и стал ждать.
– Едрить тя в бога, в душу! – раздался милый детский голосок. – Темнотища, выколи глаз! Совсем как у тебя в утробе, мама! Только там, помнится, еще и дышать было нечем – папаша затыкал отдушину. Брр… Зажги скорее спичку, мудак!
– Слышишь, душечка? – занудил мужской голос. – Нет, ты слышишь, что говорит твой сыночек?
– Нене! – устало проговорил женский. – Сколько раз я просила тебя не ругаться? А уж сейчас-то и подавно не место и не время!
– Какого хрена! – дерзко отвечал ребенок. – Я, что ли, виноват, что мы здесь очутились? Если бы этот мудак не трогал газовый кран…
– Слышишь, душечка? Нет, ты слышала, что он сказал? – опять запричитал мужской голос и зазвенел трагически: – Я знаю, знаю сам, мои родные! Да, я преступный отец! Но разве мог я подумать, что конца нашим мукам не будет!
– Иди ты на хрен со своими муками! Чему и правда нет конца, так это твоему занудству!