Десять жизней Мариам

«Шагайте!»

И мы шагали. Дни, недели, вечность. Работорговцы – а среди них были не только дагомейцы, но, судя по говору, и менде, и фон тоже – зигзагами вели нас через леса, протаскивали через кустарники и воды рек, как золотую нить, которую я когда-то видела вплетенной в одежду Ййоба. Время от времени они останавливались раздать нам немного воды или какой-нибудь совершенно неудобоваримой еды. Больных, умирающих и трупы отцепляли. А их хватало. Мужчина передо мной вытянул ногу, собираясь сделать шаг, а в следующий момент уже лежал, ткнувшись лицом в пыль. Девушка, чуть дальше позади, упала на колени да так и не встала. Шептались, что она по пути преждевременно родила, они с ребенком ослабели и их оставили где-то по дороге. Были и другие: там пожилая женщина, тут мальчик, мой ровесник. Это происходило каждый день, а может, и каждый час, не знаю. Время перестало существовать. От ужаса и одиночества мой язык присох к глотке, слезы высохли. А от запаха смерти напрочь пропал аппетит. На каждом шагу слышались стоны и крики. Мне то и дело снились кошмары. И до сих пор еще снятся.

Щелканье кнута. Выкрик главаря:

– Шагайте!

И мы шагали. Так далеко и так долго, что я была уверена: земля скоро кончится, мы окажемся на высоком утесе и упадем в темную бездну, потому что поставить ногу будет просто некуда. Мне потом встречались те, кто проделал это «путешествие», хоть их осталось совсем немного. Тех, кто прошагал до темных вод вечности, а потом приплыл к тому месту, где оказались мы. Женщина-игбо, назвавшая это «долгим походом». Ангольский жрец, заявивший, что то было время «долгих дорог». И другие, которые давали этой «прогулке» разные названия, одни были прекрасными и поэтичными, а другие нет. Мы спорили о ее продолжительности, о жаре, дождях, загонах для скота, в которых нас держали. Об одном только не спорили никогда – о воспоминаниях. Забыть не сможет никто из нас.

Для меня это был не столько поход, сколько перетаскивание. Все были скованы друг с другом. У многих связаны руки. Мы брели по земле наших матерей и отцов, загребая грязь и корни, траву и камни. Сдирая кожу с ног, стирая в кровь ступни, поливая родную землю потом, мочой и кровью. Оставляя позади эти капли и частички себя. Как и всё остальное.

Как-то мы остановились на поляне, и четырех мужчин и четырех мальчиков продали группе розоволицых торговцев. На другой стоянке, когда некоторых отцепили, чтобы они могли сходить по нужде, двое мужчин вырвались и побежали в лес. Но их схватили, одного вернули сразу и сковали ему запястья и лодыжки. Другого приволокли обратно позже, избитого, израненного, истекающего кровью.

Под покровом ночи нас привели в Уиду и затолкали в загон наподобие того, в котором отец держал коз, – мужчина позади меня прошептал, что это называется барракун, забавное словечко. Загон был открыт ночью звездам, днем солнцу и дождям, когда они приходили. Я вспомнила, как тыкала палкой в одну из отцовских коз. Теперь от этой мысли мне стало грустно и стыдно, и я попросила прощения у богини. Нынче тыкать палкой и дразнить можно было меня.

Я уже бывала в Уиде. Первый раз с отцом, сопровождала его в деловой поездке. Мне было лет восемь или девять, но я была рослой для своего возраста и могла ходить по улицам рядом с отцом, поэтому меня и выбрали. И по-прежнему больше походила на мальчика, чем на девочку. Помню, как я гордилась такой честью. Те’зира умоляла взять с собой ее, но отец сказал, что она слишком хороша и будет отвлекать. На самом-то деле Те вовсе не была красивой (как и я), но у нее уже появилась грудь, и, наверное, отец потому отказал ей. Впрочем, сейчас это уже неважно.

Город представлял собой обширное шумное грязное беспорядочное скопление жилищ, его улицы кишели телегами, животными и людьми. Тогда мне это нравилось. Быков, коров, коз и кур я раньше видела и слышала и в нашей деревне, и в других, куда мать ходила на рынок. А вот столько людей – впервые. Я шла, стараясь держаться рядом с отцом, но споткнулась о свои (и отцовские) ноги, налетела на прохожих и едва не оказалась перед караваном верблюдов, но отец схватил меня за руку и подтащил к себе.

У англичан и некоторых португальцев лица были розовыми, а пряди соломенных волос выбивались из-под странных шапок. Отец говорил, что они называются «шлемы». У других белолицых мужчин волосы были темными, почти как у меня, и такие же глаза. Повсюду мельтешили чудесные женщины в разноцветных одеждах и замысловатых головных уборах, одни несли корзины в руках, за другими их тащили слуги. Женщины смеялись и болтали друг с другом на звонком плавном языке, которого я не знала. Некоторые были похожи на мою родню, другие явно пришли откуда-то еще, их кожа цветом напоминала корицу, носы были тонкими, а глазами золотыми, как песок, или серо-голубыми, как небо.

Я никогда не видела ничего подобного. Звуки, запахи и кипучая энергия жителей этого места заставляли мое сердце биться сильнее. Помню… В тот раз я только волновалась. И еще гордилась, что отец именно меня взял с собой, дал возможность все это увидеть и сохранить в памяти. Тогда мне барракунов не показали. Но теперь я была не гостьей.

Однажды ночью город окутала тишина, простершаяся от обширных жилищ на опушке леса до барракунов у побережья. Рынки закрылись, крики, смех и музыка, доносившиеся с празднеств и улиц, сменились чередой заунывных мелодий, а затем и вовсе смолкли. Жители Уиды впали в оцепенение. Утром и нас, и животных по соседству должны были куда-то перевозить, поэтому все погрузились в ожидание. Кто мог спать, спал. Кто не мог – и я в том числе, – съежился в комочек и ждал. Ждал, пока ночной кошмар закончится, чтобы уступить место кошмару дневному.

Налетел и закончился ливень, немногие оставшиеся облака быстро унесло ветром, словно они пытались догнать бурю. Луна ссохлась и не светила, но черное небо было усеяно сверкающими огнями, которые, казалось, мерцали: то яркие, то тусклые, яркие, тусклые. Я думала, это говорят боги, и задавалась вопросом: может, они беседуют обо мне и о других, которых изловили в деревне и теперь держат в этом загоне, как коз? Чем мы заслужили это? Что сделала я?..

Но звезды не поделились со мной своими выводами. Я ждала знака, но его не было. Я погрузилась в сон без сновидений, не приносящий отдыха.

Что такое время? Где-то по дороге я потеряла представление, как его измеряют. Забыла, что день сменяет ночь, что солнце всходит и садится, и оказалась в одном долгом нескончаемом дне-ночи. Я забыла, кем была, и стала никем, ничем, не имеющим никакой ценности ни для кого, кроме работорговцев. Меня окружали чужие люди, жители других деревень, незнакомые ни с моими родителями, ни со мной, не бывавшие в наших местах, не знавшие слова моего языка. Я была камешком на земле, одним из многих. Незаметным. Непримечательным. Мелким.

Однажды утром я выплыла из сна, который не был сном. Женщины причитали, мужчины кричали, а дети плакали. Какие-то люди – и дагомеец среди них – быстро шли по барракуну, хватая то одного, то другого… Нескольких женщин, мужчин, детей, маленького мальчика, чем-то похожего на моего младшего брата, и меня вытащили наружу и сковали вместе. Потом нас тащили по улицам к побережью, там выстроили в ряд и повалили на песок под громкий рев воды позади. Смуглый, но не чернокожий человек с кошачьими глазами обошел нас, время от времени останавливаясь, отдавая приказания и осматривая нам волосы и зубы, будто мы были козами, которыми так дорожила моя семья. В некоторых он тыкал пальцем, словно считая. Между тем вода прибывала, и я чувствовала, как под моим задом образуется круг плотного мокрого песка.

– Что он говорит? – прошептала на эдо одна из женщин, не обращаясь ни к кому конкретно.

Смуглый человек говорил на языке игбо, но был не из этого народа.

– Он сказал, эту оставить, – прошептала я в ответ.