Септимий Север. Африканец на Палатине

«1. От деда моего Вера – добронравие и негневливость.

2. От славной памяти, оставленной по себе родителем, скромность, мужественность.

3. От матери благочестие и щедрость, воздержание не только от дурного дела, но и от помысла такого. И еще – неприхотливость её стола, совсем не как у богачей…

…

16. От отца нестроптивость, неколебимое пребывание в том, что было обдумано и решено; нетщеславие в отношении так называемых почестей; трудолюбие и выносливость; выслушивание тех, кто может предложить что-либо на общую пользу, и неуклонность при воздаянии каждому по его достоинству, умение, когда нужно, напрячься или расслабиться; как он положил предел тому, что связано с любовью к мальчикам; всепонимание и разрешение друзьям даже трапезу с ним не делить, не только что не выезжать с ним в дальний путь – всегда оставался прежним с теми, кто был чем-нибудь задержан. Во время совещаний расследование тщательное и притом до конца, без спешки закончить дело, довольствуясь теми представлениями, что под рукой; дружил бережно – без безумства и без пресыщения; самодостаточность во всём, весёлость лица; предвидение издалека и обдумывание наперёд даже мелочей, притом без театральности; и как ограничил возгласы и всяческую лесть; всегда он на страже того, что необходимо для державы; и при общественных затратах, словно казначей, бережлив; и решимость перед обвинениями во всех таких вещах; а ещё то, что и к богам без суеверия, и к народу без желания как-нибудь угодить, слиться с толпою: нет, трезвость во всём, устойчивость, и без этого невежества, без новшеств. Тем, что делает жизнь более благоустроенной, если по случаю что-нибудь такое было в избытке, пользовался, без ослепления, как и без оправданий, так что покуда есть – брал непринуждённо, а нет – не нуждался. И то, что никто о нём не мог сказать, будто он софист, что доморощенный, что учёный, нет – муж зрелый, совершенный, чуждый лести, способный постоять и за своё, и за чужое. Кроме того, уважая подлинно философствующих, прочих не бранил, но уж и не поддавался им; а ещё его общительность и любезность без пресыщения; и забота о своём теле с умеренностью – не из жизнелюбия или для того, чтобы красоваться, но и без небрежения, а с тем, чтобы благодаря собственной заботе как можно меньше нуждаться во врачебной, в лекарствах или наружных припарках. А особенно то, что он был независтлив и уступчив к тем, кто в каком-нибудь деле набрал силу – в слоге, скажем, или в законах осведомлён, нравах, ещё в чем-нибудь – таким он ревностно содействовал, чтобы каждый был прославлен тем, в чём превосходит других. Делая всё по заветам отцов, он даже и то не выставлял напоказ, что вот по заветам отцов поступает. А ещё то, что не перекидывался, не метался, а держался одних и тех же мест и тех же дел. А ещё, что после острых приступов головной боли он, снова молодой и цветущий, был при обычных занятиях, и что не много было у него тайн, а совсем мало и редко, притом всегда в связи с государственными делами; при устроении зрелищ и сооружении построек, при раздачах и тому подобном внимательность и размеренность человека, вперившего взгляд в самое то, что должно быть сделано, без мысли о славе, которая от этого произойдёт. Не из тех, кто купается не вовремя, вечно украшает дом или выдумывает какие-нибудь блюда, ткани, расцветку одежды, печётся, чтобы люди его были все как на подбор. Одежда, в которой он из Лория возвращался в город, и многое, что случалось в Ланувии; как он обошёлся в Тускуле с извиняющимся откупщиком, и прочее в этом духе. Ничего резкого, не говорю уж беззастенчивого или буйного; никогда он не был что называется «весь в поту» – нет, всё обдуманно, по порядку и будто на досуге, невозмутимо, стройно, сильно, внутренне согласно. К нему подойдёт, пожалуй, то, что рассказывают о Сократе, который мог равно воздерживаться или вкусить там, где многие и в воздержании бессильны, и в наслаждении безудержны. А вот иметь силу на это, да ещё терпеть и хранить трезвость как в том, так и в другом – это свойство человека со сдержанной и неодолимой душой, какую он явил во время болезни Максима.

17. От богов получил я хороших дедов, хороших родителей, хорошую сестру, хороших учителей, домашних, родных, друзей – всё почти. И что никому из них я по опрометчивости не сделал чего дурного – это при душевном складе, от которого мог я при случае что-нибудь такое сделать, – благодеяние богов, что не вышло стечения обстоятельств, которое меня бы изобличило. И то, что я не воспитывался дольше у наложницы деда, и что сберёг юность свою, и не стал мужчиной до поры, но ещё и прихватил этого времени. Что оказался в подчинении у принцепса и отца, отнявшего у меня всякое самоослепление и приведшего к мысли, что можно, живя во дворце, не нуждаться в телохранителях, в одеждах расшитых, в факелах и всех этих изваяниях и прочем таком треске; что можно выглядеть почти так же, как обыватели, не обнаруживая при этом приниженности или же легкомыслия в государственных делах, требующих властности. Что брат у меня был такой, который своим нравом мог побудить меня позаботиться о самом себе, а вместе радовал меня уважением и теплотой; что дети рождались здоровые и не уродливые телом. И что не пробился я далеко в риторических, пиитических и прочих занятиях, на которых я, пожалуй, и задержался бы, если бы почувствовал, что легко продвигаюсь на этом пути. Что успел я моих воспитателей окружить тем почётом, о каком, казалось мне, каждый мечтал, а не откладывал, полагаясь на то, что они ещё не стары и что попозже сделаю это. Что узнал Аполлония, Рустика, Максима. Что явственно и нередко являлось мне представление о жизни в согласии с природой, так что, поскольку это от богов зависит и даяний оттуда, от их поддержки или подсказки, ничто мне не мешало уже по природе жить, и если меня не хватает на это, так виной этому я сам и то, что не берёг божественные знаменья и чуть ли не наставления. Что тело мое столько времени выдерживало такую жизнь. Что не тронул ни Бенедикты, ни Феодота, да и потом выздоравливал от любовной страсти. Что, досадуя часто на Рустика, я не сделал ничего лишнего, в чём потом раскаивался бы. Что мать, которой предстояло умереть молодой, со мною прожила последние свои годы. Что всякий раз, когда я хотел поддержать бедствующего или нуждающегося в чём-нибудь, никогда я не слышал, что у меня нет средств для этого; и что самому мне не выпадала надобность у другого что-нибудь брать. И что жена моя – сама податливость, и сколько приветливости, неприхотливости. Что у детей довольно было хороших воспитателей. Что в сновидениях дарована мне была помощь, не в последнюю очередь против кровохарканья и головокружений, и как это поможет в Кайете. И что, возмечтав о философии, не попал я на софиста какого-нибудь и не засел с какими-нибудь сочинителями да за разбор силлогизмов; и не занялся внеземными явлениями. Ибо всё это «в богах имеет нужду и в судьбе».⁷⁹

И это только часть длинного списка добродетелей, за наличие которых у себя император благодарил богов и близких. Но самое главное, что в нём нет ни слова о военных талантах, об умении руководить войной, командовать легионами… И вот этому самому не воинственному по духу владыке Империи достались жестокие войны на разных рубежах державы.

Первая военная гроза разразилась на Востоке, где соседом Рима была Парфия и правил царь Вологез III (148–192 гг.). Парфяне болезненно вспоминали вторжение Траяна в их владения в 115 ^_ и? ^гг? когда пали перед римлянами царские резиденции, а вражеские легионы пусть и ненадолго приблизились на востоке к Каспию, на юге же достигли Персидского залива. Да, поход Траяна в конечном итоге провалился, и граница между державами осталась на Евфрате. Но, тем не менее, римляне продолжали смотреть на парфян свысока. Антонин, к примеру, отказался вернуть в Парфию золотой трон царей, захваченный Траяном, хотя ещё Адриан обещал это сделать⁸⁰.

И вот в 161 году, когда до Парфии дошло известие о смерти Антонина Пия и вступлении на престол Марка Аврелия с соправителем Луцием Бером, Вологез немедленно двинул свои войска на Армению, где на троне сидел римский ставленник царь Сохем. Против парфян выступил наместник Каппадокии Марк Седаций Севериан, в распоряжении которого был всего лишь один легион⁸¹. Скорее всего это был XXII Дейотаров легион⁸². Римский начальник крайне неосторожно двинулся навстречу явно превосходящим силам противника. Парфяне не дали римлянам вторгнуться в Месопотамию, атаковав легион на марше на открытой местности, где их конница имела все преимущества. Вооружённые луками всадники на быстрых и ловких небольших лошадях, скача галопом, умело осыпали неприятеля градом стрел, после чего стремительно уходили, лишая врага возможности нанести ответный удар⁸³. По словам Диона Кассия, парфяне полностью уничтожили римский легион, расстреляв его из луков⁸⁴. Уцелевшие воины отступили в армянский город Элегейю. Однако парфянский военачальник Хосрой осадил его, и в трёхдневном сражении римляне были уничтожены, а сам Марк Седаций Севериан покончил с собой, не имея возможности спастись и не желая доставить врагу радость пленением полководца, наместника провинции. Парфянские войска, двигаясь далее, захватили область Осроену с её главным городом Эдессой. Шаханшах (царь царей) Вологез III низложил правившего там римского ставленника Мануса и посадил на трон послушного Парфии некоего Ваала. Римский наместник Сирии Аттидий Корнениан предпочёл отвести войска от Евфрата, и парфяне уверенно обосновались на его западном берегу. Правда, на глубокое вторжение в римские владения они пока не решались. Но опасения римлян были вполне обоснованы, поскольку местное население выражало парфянам совершенно очевидное расположение. А это могло действительно привести в случае похода Вологеза на Сирию к потере важнейшей и богатейшей провинции⁸⁵.

Когда новости с Востока достигли столицы Империи, то Марк Аврелий немедленно проявил должную решимость. В Сирию был направлен его младший брат Луций Вер, соправитель императора, а для действительного руководства войсками с ним туда были посланы лучшие военачальники⁸⁶.

Поскольку войска, находившиеся в Сирии, где со времён Траяна никаких боевых действий не велось, пребывали в прескверном состоянии (были плохо вооружены, не имели военного опыта), на Восток срочно стали перебрасывать подкрепления с Запада, с берегов Рейна и Дуная⁸⁷. Прибывшие из Европы легионы высадились в сирийском городе Лаодикее в конце 161 года. «Им предстояло быть вдали от дома следующие пять лет».⁸⁸

Сам Луций Вер какими-либо военными талантами не обладал. Но, что было особенно ценно, прекрасно это осознавал. И потому он не пытался сам руководить боевыми действиями, справедливо предоставив это право сопровождавшим его на Восток действительно испытанным умелым полководцам. Руководство римским контрнаступлением соправитель Марка Аврелия поручил Гаю Авидию Кассию, назначив его наместником Сирии.

В ближайшие годы римляне не только отбросили парфян и восстановили свои позиции в Осроене, но и перенесли военные действия на территорию противника. В ходе наступления легионам не раз приходилось преодолевать водные преграды. Дион Кассий подробно описывает, как умело римляне это осуществляли. «Римлянам не составляет никакого труда перебросить мосты через речные потоки, поскольку воины постоянно занимаются этим в ряду прочих военных упражнений во время своих учений на Истре, Рене и Евфрате. Используют же они следующий способ (о котором, наверное, не всякому известно). Корабли, с помощью которых через реку возводится переправа, имеют плоское дно; их ставят на якорь немного выше по течению от того места, где должен быть мост. Затем, по условному знаку, сначала пускают вниз по течению один корабль, ближайший к занятому ими берегу. Когда же он подплывет к месту расположения будущего моста, они бросают в воду корзину, наполненную камнями и привязанную канатом, наподобие якоря, и корабль, удерживаемый таким образом, останавливается близ берега, и с помощью досок и мостков, которые в большом количестве везут на корабле, они тотчас же делают настил непосредственно в месте высадки. Потом они спускают следующий корабль на небольшое расстояние от первого, вслед за ним еще один и так далее, до тех пор, пока они не доведут мост до противоположного берега. Корабль, ближайший к вражескому берегу, снабжён башнями с бойницами, лучниками и катапультами»,⁸⁹

Дион Кассий даже приводит конкретный пример такой ситуации, когда войско Авидия Кассия строило мост через Тигр: «Так как на воинов, занятых постройкой моста в большом количестве обрушивались метательные снаряды, Кассий приказал пустить в дело катапульты и начать обстрел. И после того как варвары, стоявшие в первых рядах, были поражены, остальные отступили».⁹⁰

Ещё до выступления в решающий поход римские военачальники сильнейшей муштрой и непрерывными учениями восстановили боеспособность легионов Востока. Теперь они соответствовали тем, кто прибыл им в помощь с Запада. В 163 году началось большое наступление на Армению, очередной раз угодившую под власть Парфии. Парфянам пришлось отступить, и их ставленник был низложен. На армянском престоле вновь оказался проримский царь. Но только возвращением господства над Арменией римляне не ограничились. В следующем 164 году они двинулись в Месопотамию одновременно по трём направлениям. У города Дура-Европос в кровопролитном сражении парфянская армия была разгромлена. Легионам открылась дорога на Вавилонию⁹¹. Селевкия, одна из царских резиденций, была вынуждена открыть ворота неприятелю, выговорив у римлян обещание, что город избежит разграбления и насилия со стороны победителей. Те уговор не соблюли. В декабре 165 года Селевкия была жестоко разграблена. Та же участь постигла и другую царскую резиденцию – Ктесифон, где был разрушен дворец Вологеза III⁹². Дион Кассий отметил, что римский военачальник (Авидий Кассий) «стойко выдержал натиск Вологеза и, в конечном счете, когда царь был покинут своими союзниками и начал отступление, преследовал и гнал его вплоть до Селевкии и Ктесифона; Селевкию он обрёк пожару, а царский дворец Вологеза в Ктесифоне разрушил до основания. На обратном пути он потерял очень много воинов из-за голода и болезней, но тем не менее с оставшимися в живых воинами возвратился в Сирию».⁹³

Поскольку официально первым лицом на Востоке был Луций Вер, то Евтропий отдал должное и ему, не забыв однако указать, что славные победы были достигнуты действиями его полководцев: «Находясь в Антиохии и у границ Армении, он совершил много славного через полководцев своих. С 40 тыс. войском взял Селевкию, знаменитейший ассирийский город, за что удостоился триумфа. И вместе с братом своим, который приходился ему ещё и тестем, отпраздновал его».⁹⁴

А вот Аммиан Марцеллин, рассказывая о безжалостном разграблении Селевкии, связывает это событие с началом чудовищной эпидемии чумы: «Во время разрушения последнего города войсками императора Вера, о чём было ранее рассказано, взята была со своего места статуя Комейского Аполлона и доставлена в Рим, где жрецы поместили её в храме Аполлона Палатинского. Рассказывают, что, когда после похищения этой статуи солдаты подожгли город и обыскивали храм, они наткнулись на узкую щель. Ожидая найти какие-нибудь драгоценности, они расширили её. Тут из одного закрытого тайника халдейских таинств выскочила на свет первичная чума. Заключая в себе зародыши неисцелимых болезней, она во времена того самого Вера и Марка Антонина прошлась от самых границ Персии до Рейна и Галлии, осквернив всю землю заразой и покрыв её трупами».⁹⁵

Эта эпидемия, вспыхнувшая в Месопотамии, охватила огромные территории. Известия о её невиданном размахе содержатся даже в китайских источниках⁹⁶.

А христианский историк Орозий сообщает, что именно во время Парфянской войны Марк Аврелий начал в Азии и в Галлии суровые гонения на христиан, «уже четвёртые после Нерона, и многие святые приняли венец мученичества»⁹⁷.

Наиболее известными среди многочисленных жертв гонений Марка Аврелия были епископ Смирны Поликарп и Юстин Философ⁹⁸. Преследования последователей Христа проводились по именному императорскому повелению. Епископ Сардийский Мелитон свидетельствовал об этих распоряжениях Марка Аврелия: «Вышли новые указы, которыми преследуется род людей богобоязненных». Он оценивал таковые столь жестокими, что их «не заслуживали бы и неприязненные варвары»⁹⁹. Сведения эти сохранил в «Церковной истории» Евсевий Кесарийский. К сожалению, подлинные их тексты до нас не дошли¹⁰⁰. Причины, вызвавшие столь жестокое отношение Марка Аврелия к христианам, достаточно очевидны. Прежде всего, стоическая философия, которой он был предан и разумом, и сердцем, была глубоко враждебна к вере Христовой¹⁰¹. Помимо этого император должен был гнать христиан как государственный руководитель, опирающийся на языческие идейные устои своей державы¹⁰². Христиане же во всём и всегда давали понять, что их религиозная община совершенно чужда духовным ценностям Римской империи. Отсюда их столкновение с имперской властью было неизбежно. Марк Аврелий, будучи до мозга костей представителем языческой греко-римской цивилизации, не мог не стать гонителем христиан как силы, враждебной ценностям, которые он глубоко и искренне почитал, и на каковые опиралась его держава. Если Адриан был вполне терпим к христианам, не очень-то вникая в суть их учения, если толерантный Антонин Пий не издавал никаких указов против христианства, то именно просвещённейший император-философ должен быть признан первым идейно убеждённым гонителем новой веры.