Экспедиция надежды

– Но я воюю не потому, что мне это по душе, – уточнил Бенито. – Когда начался призыв, семья заставила меня пойти в армию. Сам-то я хотел сбежать, потому что мечтаю об Америке…

Правда слегка отличалась от изложенной версии: его семья была слишком бедна, чтобы заплатить и тем самым избавить сына от службы. Напротив, они считали армию благом, поскольку становилось одним ртом меньше, – в семье было десять детей.

– В Америке, – вещал он, глядя на горизонт, – не надо ни перед кем гнуть шею, ты можешь упасть, а потом подняться и начать все сначала; последний бедняк способен выбиться в люди.

Казалось, ему все известно о почтовых кораблях, курсирующих от Ла-Коруньи до Буэнос-Айреса: они перевозили галисийских крестьян, которые вознамерились колонизировать Рио-де-ла-Плата. Он говорил о Новой Испании, о Кубе или Перу с таким обилием деталей, будто ему самому довелось отведать изысканно-свежий вкус маракуйи, торговать изумрудами в Картахене-де-Индиас или запросто общаться с самыми сливками креольского общества. Описывал города из чистого золота, затерянное в лесах царство амазонок, полные драгоценных слитков повозки, исцеляющие все болезни воды… У него не было ни малейших сомнений в том, что человек вроде него сможет без труда сколотить состояние на тамошних богатствах.

– Но к чему эти мечты, если мне не с кем разделить их? – вопрошал он, пристально глядя в глаза Исабель. – Надо скрыться, бежать подальше от хаоса войны. Смотри, что происходит во Франции… И здесь тоже все рухнет к чертям.

Исабель завороженно слушала своего нового знакомца, прилагая немалые усилия, чтобы понять его. До того ей не доводилось встречать такие слова, как «океан», или «индеец», или «континент». Ей казалось, что человек, говорящий с такой уверенностью и с таким знающим видом, никак не может ошибаться. Особенно она уверилась в этом тогда, когда кавалер признался торжественным тоном, что он не хочет ехать один; он хочет создать семью с девушкой, которая лишила его сна с той секунды, когда их взгляды пересеклись во время крестного хода. Это он сообщил в их третью встречу. Также он сознался, что знавал других женщин, но ни одна из них не могла сравниться с Исабель.

Исабель же просто таяла, слушая эти речи, поскольку не привыкла занимать центральное место в чьих-нибудь мыслях. Ей не хватало смелости задавать вопросы, чтобы, не дай бог, не затуманить волшебное стекло, через которое ее солдат взирал на реальность. Намного приятнее было подпасть под власть этого чудесного сновидения, чем ставить под сомнение быстроту и силу обуревавших кавалера чувств. «Он весь пылает, – думала она, – и это любовь». Рядом с ним она не шла, а плыла на облаке. Вместе с ним Исабель забывала обо всем, о своем месте в мире и даже о времени. Рука об руку с ним она ощущала свою завершенность, ее переполняло счастье, которое она затруднилась бы определить. Она постоянно думала о нем – когда делала уборку, стирала или подавала на стол. Только с детьми ей удавалось прогнать его из мыслей, да и то ненадолго.

Канули в прошлое времена, когда ей не хотелось выбираться из дома по воскресеньям; сейчас Исабель считала часы до долгожданной встречи со своим капралом. Она до предела затягивала талию на платье, которое теперь стирала мылом с ароматом роз, заплетенные косы украшала бантами и на свидания одалживала бусы у кухарки, которая между тем напевала, помешивая пучеро[5]:

– Красавица-дочка, не стоит влюбляться, словам кавалеров нельзя доверяться.

До этого момента весь любовный опыт Исабель ограничивался тем, что она позволяла себя трогать соседскому сыну, когда они кувыркались на пшеничном поле; а чуть позднее играли в свадьбу, изображая супружеские утехи – мальчишка ложился сверху, они елозили по соломе, но при этом не раздевались. Игра всякий раз останавливалась, когда она, чувствуя вину за вспыхнувшее жгучее желание, вскакивала, застегивала пуговицы и отряхивала с юбки прилипшие сухие стебельки.

С Бенито все было иначе. Ни чувство вины, ни стыд, ни боязнь пересудов не в силах были сдержать пожиравший ее любовный жар. Но при этом она оттолкнула капрала, когда он попытался поцеловать ее в губы одним ветреным вечером во время прогулки около Башни Геркулеса. Ей надлежало показать, что она приличная девушка, несмотря на то, что она мечтала о ласке; как же ей тяжко это далось! На второй попытке она сдалась, прикрыла глаза и чуть не умерла от наслаждения, которое доставил ей поцелуй, самый великолепный из всех, что она пробовала. Но дальше уступать она не собиралась, поскольку от деревенских подружек знала, что лучший способ заполучить мужчину – это отказывать в вольностях, как бы он ни развлекал тебя стихами и речами, как бы ни очаровывал комплиментами и словами любви, когда провожает ночью с ярмарки домой, с шутками и прибаутками.

9

Вся Испания уже много десятилетий переживала драму «подати кровью»[6], эта мрачная тень витала над целыми поколениями молодых людей. В городе Аликанте, когда Франсиско Хавьер Бальмис и Беренгер достиг семнадцатилетнего возраста, его имя выпало в рекрутской жеребьевке как принадлежащее к «первому классу податного населения». «Податной» означало определенное социальное положение, связанное не столько с богатством, сколько с обязанностью оплачивать некий вид персонального налога или же просто отправляться на военную службу – пресловутая «подать кровью». Особый разряд составляли льготники – привилегированный класс, получавший освобождение либо в силу отношения к дворянству или духовенству, либо королевской милостью. К таким льготникам относились пятьсот тысяч идальго, а также все те, кто удостаивался обращения «ваша светлость», включая судейских. В конторе Городского совета Франсиско измерили – пять футов, три дюйма и четыре линии, то есть один метр шестьдесят сантиметров – и занесли в призывной список. Впав в отчаяние от перспективы попасть в рекруты, Бальмис осознал, что, несмотря на многие годы учебы и принадлежность к очень уважаемой в городе семье, сам он находится на низшей ступени социальной иерархии. И это стало первым звеном в цепочке жизненных разочарований.

Молодой Бальмис, нареченный при рождении именем Франсиско Хавьер в честь святого, в день памяти которого он появился на свет третьего декабря 1753 года, отличался крепким телосложением, невысоким ростом; из-за нервного тика он периодически моргал, и особенно часто, когда волновался. Больше всего его привлекали учеба, чтение и научные исследования. Жизнь на свежем воздухе и физические упражнения были не для него: бегал он неуклюже, ему недоставало ловкости, и в детских играх он всегда служил всеобщим посмешищем. Он с ужасом представлял, как его станут третировать в армии; страх усугублялся тем, что теперь он уже не сможет искать убежища дома.

Бальмис происходил из семьи, члены которой – отец, дед, дядя и шурин – принадлежали к цеху цирюльников-хирургов-кровопускателей[7]. Он провел счастливое детство под крылом у заботливой матери в окружении большой и дружной семьи. Дом был всегда полон пациентов: приходили полечиться, поставить пиявки, просили отца или деда зашить рану. Больше всего маленький Франсиско любил играть в ассистента – раскладывать инструменты и перевязочные материалы и по мере надобности подавать отцу необходимое. Многие пациенты возвращались с презентами – горшочек меда, корзинка мушмулы, головка сыра, – чтобы выразить свою благодарность за исцеление. Так, мало-помалу, Франсиско начал проникаться семейным призванием, в чем немалую помощь составила его феноменальная память на даты и факты.

«Наша работа – помогать людям», – говаривал его дедушка. Эта фраза запечатлелась в мозгу мальчика; он мечтал спасать людей, как делали его отец, дед или семейство Матайш – еще одна династия хирургов, близкие друзья Бальмисов. Они жили неподалеку, и их дети играли вместе с Франсиско еще до того, как в нем вспыхнула пламенная страсть к медицине. Вскоре его перестали интересовать сверстники, он предпочел общество взрослых. Спасение человечества – удел героев, и Франсиско возмечтал стать героем хирургии. Поскольку ему довелось присутствовать при бессчетном количестве операций у себя дома или в доме семьи Матайш, с самого детства он привык к виду рассеченных мышц, крови, перерезанных, словно обычные трубки, вен, гнойных абсцессов, удаляемых одним взмахом скальпеля. Все это его не пугало, а напротив, подстегивало и без того жгучий интерес к сложному устройству человеческого организма.

– Отец, почему у этого человека здесь отек? А почему ты сначала зашиваешь, что, нельзя все это вычистить?

– Сынок, молчи, не отвлекай меня.

– А для чего нужна селезенка?

Он задавал столько вопросов и с таким занудным педантизмом вникал в каждую мелочь, что выводил из себя отца, дедушку и мать.

– Детка, не капризничай. Пойди, погуляй на площади.