Они подскочили, заулыбались, стали делать приглашающие жесты. У небритого в руке поигрывал нож — на острие красовалась «попка» колбасной палки. Анюта напряглась, обхватила локоть Глеба, сдавленно задышала. «Нарвались, — мелькнула мысль. — Вот он — глоток свежих проблем». Мужчины, возможно, были местными. Хорошо отсидели (на посадку загремели еще при Украине), а освободились в обозримом историческом прошлом. При виде Анюты их глаза алчно заблестели. По паре «маленьких» уже хлопнули — и стало хорошо, душа просила куража. Глеб нахмурился. Публика прилипчивая — с первого взгляда понятно, что просто так не отвяжется. Он сознательно помалкивал, оценивал обстановку. И Анюта молчала, только крепче впивалась в его локоть.
— Гордые, не здороваются, — хмыкнул ушастый. — Слышь, Штепсель, может, мы их неправильно к столу приглашаем?
— Пойдем, Глеб, — потянула его за локоть Анюта.
Но ловушка уже захлопнулась. Драться не хотелось, а вариантов не оставили. Зачем они забрались в такую даль? Зашелестели кусты позади них, и на поляну вывалился еще один субъект криминальной внешности в обнимку с охапкой растопки — крепко сложенный, горбоносый, с синевой лагерных наколок на предплечье.
— А вот и я! — заорал он, сверкая желтозубой улыбкой. — Мля, у нас гости! Какая хорошенькая! К столу, господа, к столу!
Он бросил свою охапку, стоял сзади, четко вычислив посыл в глазах главаря. Остальные скалились, подходили. Штепсель поигрывал ножом.
— Ну что, голубки, вы очень кстати к нам зашли. Слышь, фраер, твоя подружка посидит с нами, ничего? Пообщаемся, пошлепаем по душам, а потом отправим ее к тебе. А ты иди, хрен с тобой, мы тебя знать не знаем, дочирикались?
— Точно, баклан, к тебе наши посиделки не относятся, — скалился ушастый, — можешь идти. Только карманчики выверни, прежде чем мы про тебя забудем. Сдается мне, что они не пустые.
— Во-во, — поддакнул за спиной горбоносый. — Шелести, мужик, а то по штуцеру схлопочешь.
— Послушайте, мы вас трогали? — пискнула Анюта.
— Какая киска! — восхитился Штепсель.
— Киска купила бы «Вискас»? — загоготал ушастый.
— Киска купила бы «Лексус», — сострил горбоносый.
Глеб терпеливо давал им выговориться. Все правильно — сначала было слово. Сейчас навалятся — Анюту отдельно, его отдельно. Нахлещут по почкам, наиграются, потом возьмутся за девушку. Полиция в эти края, видимо, не часто наведывается…
— Все нормально, дорогая, успокойся, — сказал он. — Это местная шелупонь, они и драться не умеют. Только ножичком могут стращать, а сами трусы. Отсидели по хулиганке, не вылезая с параши, и мнят себя теперь криминальными баронами. А сами — типичные сявки. Даже не спрашивают, с какого мы района, кого знаем в Нахаловке, почему такой борзой — что там еще у них в копилке? Должен огорчить, господа, — секса у дамы для вас не будет, так что уймите свои эротические фантазии. У вас есть ровно двадцать секунд, чтобы одуматься и поумнеть. В противном случае, гарантирую пожизненную инвалидность… Анюта, как толкну, отпрыгивай подальше… — шепнул он девушке.
— А он в натуре борзый! — восхитился Штепсель. — Не уважает местных пацанов! Гоголь, Чебурашка, ату его! А я с милашкой пока покалякаю!
Побоище стартовало стремительно, ударно. Долго запрягали, но как поехали! Боковым зрением Глеб контролировал противника сзади и, когда тот двинулся на него, оттолкнув Анюту, сделал резкий выпад ногой. Судя по сдавленному комментарию, попал, куда метил. Носатый Гоголь повалился на колени, захлебнулся переизбытком свежего воздуха. Заверещал Чебурашка, нагнулся, схватив корягу, лежащую у костра, — тоже ошибка: Глеб ударил ногой под подбородок — резко, с выдохом. Ушастый изобразил какой-то «околоспортивный» элемент с выгибанием и сотрясанием воздуха. Перевернулся, рухнул, чуть не вывернув шею. Угроза слева! Мужик с ножом передумал хватать Анюту, летел на Глеба, в бешенстве изрыгая маты. Глеб отпрянул — и грозное лезвие прорисовало дугу в сантиметре от живота. Какая-то зыбкая граница между тем светом и этим… Он улучил момент, когда конечность с оружием взлетела вверх, и выставил блок под локоть сжатыми предплечьями. Штепсель взвыл от боли, когда рука пошла назад и пропороло локтевой нерв. Нож отлетел, кувыркаясь, ударился о камень, переломился.
— Падла, нож сломал! — завыл он.
— Я тебе и челюсть сломал, — сказал Глеб, нанося сокрушительный удар.
Хрустнула скульная кость — и как будто распалась под кожей на две половинки. Штепсель закружился волчком, плюясь матами и кровью. Глеб ударил пяткой в колено — и противник переломился, словно сухая ветка. Он ползал по траве, пачкая физиономию рвотой… Анюта отбежала, но оставалась здесь, стояла, прижав ладошки к щекам, и потрясенно твердила: «Какой ужас… какой ужас…» Реальной опасности никто из присутствующих больше не представлял. Ушастому он чуть не оторвал голову — та болталась как-то странно, но продолжала орать дурниной. Гоголь поднимался с прокушенной до крови губой. Вставал колченогий Штепсель — глаза дикие, рожа в блевотине. Бросились, не сговариваясь, в последний и решительный бой — словно зомби без чувств и разума! Глеб без усилий их разбросал, потоптался по стонущему Гоголю, но остерегся ломать грудную клетку. Впечатал Штепселю «бланш» под глазом. Обгоревший Чебурашка получил короткую, но яркую затрещину — и рухнул в костер. Брызнули зола и искры. Он визжал, как сверло, вгрызающееся в бетон, пытался выбраться из западни, но конечности разъезжались, и он снова гремел в кострище.