Век испытаний

История с побегом повлияла на его положение в тюремном мире, и после выхода из больнички он, хромая на правую ногу, получил шконку в той части барака, где обосновались приближенные к пахану. Это означало ещё и близость к буржуйке, что существенно увеличило шансы на выживание. Он был в курсе некоторых лагерных интриг, потому что даже шёпот из-за занавески пахана был иногда слышен, а уж говор — так и подавно. И опасаться внезапных налётов взбалмошных сидельцев в этой части барака не приходилось — абы кого сюда не пускали. Единственным недостатком его положения были шныри, которые постоянно шелестели по поручениям и часто не давали спать.

За годы шатания по камерам и баракам Павел Черепанов, он же Череп, усвоил много истин, недоступных на свободе, но одна ёмко и чётко отображала весь способ его существования. Не верь, не бойся, не проси. Этого знания было достаточно не только для того, чтобы выжить, но и хватало для того, чтобы неплохо жить. А грамотность и знание математики помогли Черепу устроиться учётчиком. Кому надо — помогал, ставил норму. Кому надо — отвешивал чайку, полученного за услуги, так и крутился. К блатным особо не причаливал, карточных игр и прочих развлечений, вгоняющих в долги, сторонился и никогда никому поэтому не был обязан. К политическим Череп тоже не тянулся. Они вообще везде и всюду вели себя как кружковцы на заре революции — кучковались по нескольку человек, постоянно о чём-то перешёптывались или спорили и были настолько неприспособленны к лагерной жизни, что дохли как мухи. Или на пере уголовника, или на лесоповале, или под прикладом конвоира. Иных даже не успевал в лицо запомнить, как рр-раз — и трупик несут.

Нет, такой роскоши, чтобы погрязнуть в трясине лагерных слабостей или разборок, он себе позволить не мог. Человек должен иметь цель, иначе он не выживет. Ну и что, что его цель откладывается. Насколько она достижима — покажет время, а пока она, цель, обязана быть. Он должен вернуться домой. Он не может не вернуться, обязан. Там Полина.

Все эти интеллигентики, рыдающие над очком в поисках душевного равновесия, и охотники за их задницами из числа любителей восторжествовать сзади — это были противоположные полюсы проявления человеческого сознания в условиях ограниченной свободы. Черепу удалось сохранить нейтралитет: не опуститься и не опустить. Благодаря цели и правилу. И в новом лагере он себе не изменял, да и пусть какой ни есть, но авторитет имел, а тот, как говорится, бежит впереди человека и славу ему делает.

Закончилась его последняя лагерная зима, и Череп стал считать дни до свободы. Это должно было произойти в середине апреля — пятнадцатого числа, так что превратился и без того непроблемный для администрации Черепанов в тень зека. При вертухаях и гражданинах начальниках малейшим звуком не выдавал своего присутствия, отзывался исключительно когда вызывали, не дерзил и не активничал. Штрафной изолятор, а ещё чего хуже — довесок к сроку за какое-нибудь нарушение — это не входило в его планы.

Когда по бараку пошёл слух, что пришёл новый товарняк, уголовники возрадовались:

— О! Свежее мясо приехало!

И действительно, на площадке под самой высокой из четырёх вышек охраны на корточках, а кто и просто на земле, сидело лагерное пополнение.

Уважаемых воров в этом этапе не было — всё больше политика и молодёжь, считающая себя ушлыми уголовниками, так что — никакой самоорганизации на этапе не образовалось. Разбрелись по кучкам, как скотинка по породам, и ждали распределения по баракам.

После построения на плацу, переклички и приказа по отрядам новички побрели в свои новые дома.

Юные урки из тех, что на блатной педали, сразу искали своих соплеменников и после пары контрольных фраз на фене, как правило, громко ржали, определившись с пристанищем. Если кому удавалось на себе или в сидоре протащить что-нибудь ценное — махру, чай или вдруг сахар — так цены не было такому жильцу. Всё моментально уходило на общак, и курьер получал на время статус — перед братвой заслужил, потому как если бы попался, то посчитали бы ему рёбра, прощупали печень, а может, и почки в сапоги уронили бы. Почему на время — да бывало уже не раз такое, что занести в барак-то ума хватало, а вот не ошибиться потом — не хватало. Прокалывались молодые часто на мелочах или нечистоплотности, так тут же статус и заканчивался — братва откидывала его в начало барака, туда, где дверь и параша. Чем ближе к этому совершенно не почётному месту гнездился арестант, тем скуднее был его паёк, тем больше из его соседей имели право безнаказанно поднять на него руку, ну а об опущенных, конечно, речи не шло. Тут было всё понятно.

За каждым жильцом история тянулась, и если набивал себе цену, нагружал уши соседей немыслимыми историями, которые на поверку оказывались бравадой, то мог пострадать сиделец за фантазию излишнюю, но, как правило, в таких афишах необходимости не было. Яркие персонажи появлялись с помпой, а те, кому свет тюремной славы слепил глаза и приходилось шифроваться, так о них смотрящему докладывали ещё до прибытия. Таких в этот раз не предвиделось, и пополнение начало занимать шконки по ранжиру. При этом многие из бывалых были ущемлены в правах и были вынуждены перебираться на верхние полки.

Вскоре новички перестали шуршать и начались обычные для нового этапа дела. Каверзные вопросы с хитрыми заворотами, чтобы узнать, знаком ли новый арестант с лагерными законами и правилами. Каждый рассказывал о себе и получал назначение в соответствующую касту. После прописки число «мужиков» в бараке существенно выросло, а к уголовникам примкнули только двое.

Утро начиналось со звона рельсы. «Звонарь» лупил по её обрезку, подвешенному на канате прутом, да так от души, что от этого будильника было невозможно не проснуться. Начинался день — один из всех одинаковых, покрытых пылью стройки и матом охраны.

Сигнал к побудке давал мало времени на то, чтобы собраться, встать и выйти на перекличку. По этой сноровке тоже можно было определить бывалого от «пряника».

Потом ворота открывались, и отряд, сопровождаемый конвоем с овчарками, следовал пешим строем к месту проведения работ. Каждый отряд шёл отдельно, с интервалом между ними — это позволяло солдатам обеспечивать порядок и предупредить побег, хотя — куда здесь было бежать? Ближайший населённый пункт находился километрах в сорока, и лагерная охрана, сытая и откормленная по сравнению с зеками, да ещё и на грузовиках, да ещё и с хорошо натасканными собаками могла разделаться с беглецом за полдня. Однажды решительный сиделец рванул, но очень уж неудачное время выбрал: мороз был сильный, а снег глубокий. Зеки тогда гадали, зачем такую глупость сделал — так и не пришли к единому мнению. Скорее всего, это была попытка самоубийства с мизерным шансом на спасение. Так его по следам и нашли за пару часов, а вечером на поверке объявили, что такой-то совершил побег и замёрз в лесу. Как он мог околеть за полдня, вышедши из тёплого барака? Скорее всего, раздели и оставили подыхать — решили зеки, приняв к сведению неудачный опыт беглеца.

Шли почти час, иногда завывая строем разные песни — и блатные, и юморные. В принципе за такое самовольство солисту можно было в карцер загреметь, но караульные сами затеяли это развлечение. Каждый день топтать дорогу вместе с зеками по два часа в сопровождении только лишь шороха подошв — занятие прескучное, вот они и придумали концерт по заявкам. Последнее время даже завели моду спорить на сигареты или на пайку, чей отряд артистичнее и слаженнее исполнит концерт. Сегодня пели «Случилось это раннею весною». Такой был заказ начкара[15]. Сам он занял акустически выгодную позицию на пригорке, где с высоты своей кобылы выполнял функцию председателя жюри песенного конкурса. Каждый отряд, проходя мимо, исполнял заказ, и в конце дня, на обратном пути, наименее талантливый хор отправлялся в лагерь трусцой в сопровождении конного наряда. Обессиленные после нормы, они из последних сил бежали по весенней распутице, чавкая грязью и заходясь от кашля. Поэтому сейчас, пока были силы, они отчаянно горланили припев, чтобы потом не стать легкоатлетами.

По прибытии на место бугры[16] разобрали рабсилу по направлениям, а Череп присел на полено и закурил. Пока разберут тачки, дойдут до места — у него было время выкурить самокруточку. Учёт вёлся по прибытии на отвал. Каждая тачка силами зека спускалась по деревянным помостам вниз, где другие зеки с помощью кайла и лопаты сбивали и накидывали туда грунт, глинистый и липкий. Если кто не успевал вовремя накидать — получал на первый раз окрик охраны за то, что создал пробку на спуске. Очередь не могла двигаться мимо досок, тут же потерявшая опору тачка улетала вниз по склону. Второй раз это мог быть уже не окрик, а удар прикладом.

В гору было всё ещё сложнее. Зеки успевали внизу набрать на сапоги глины и первые метров двадцать отчаянно карабкались наверх, буксуя на досках. И так целый день. Четыре ходки в час, сорок ходок в день с одним перекуром.

Во время этого перекура к Павлу подсели зеки из числа его отрядных корешей.