Мы здесь

Что ж, быть посему.

У себя наверху, в гостиной, Роберт какое-то время умиротворенно стоял на месте. Обычно этот час он использовал для подготовки к следующему дню. Планировал расписание визитов к тем, кто сам не в состоянии посетить церков, – визиты, что в основном сводились к заверению престарелых, что у них не так все плохо и что Господь милостив и ждет их там у себя. Вместе с тем расписание на завтра выдалось щадящим, что высвобождало время для обдумывания предстоящего разговора с группой, которая нагрянет завтра в четыре, а также позволяло сосредоточиться на воскресной службе. С первым заданием Джефферс справился с опережением, а вот со вторым дело отчего-то не ладилось. В голове прокручивался лишь основной тезис, да и то в какой-то затрапезной форме:

«Бог в основном на вашей стороне, так что если даже жизнь не складывается, то это, вероятно, часть какого-то общего грандиозного замысла. Ну а пока остается только молиться и регулярно ходить в церковь, уж как вас там Господь управит. Сами подумайте: ну не мне же это за вас делать!»

Он сидел возле окна в кресле – единственный образчик приличной мебели в комнате, которую иначе как спартанской не назовешь. Хотя такой аскетизм был вовсе не обязателен. Заходить сюда никто не заходил: обзаводись чем хочешь, в пределах здравого смысла и размеров жалованья. Хочешь – обставляй жилье в духе гангстерского притона или ставь безразмерную кровать с простынями из черного шелка. Однако Джефферс прибыл сюда налегке, да так добром и не оброс. Из обстановки все мало-мальски значимое – за исключением разве что фортепиано – досталось ему в наследство от предшественника, отца Ронсона. Вырос Роберт в семье состоятельных родителей, где царил дух достатка, который он с детства считал чем-то сродни чванству. А может, решение ничего не приобретать было для него эдакой отговоркой, удобным способом избегать обузы, связанной с издержками потребительства, и жить себе жизнью, исполненной добродетели.

Бог его знает… Иногда, сидя в этом самом кресле за созерцанием бесхитростной красоты деревьев и уличных фонарей, которые Джефферс считал истинным украшением своей комнаты, он размышлял на все эти темы.

Сейчас на кону стояли результаты трех лет терпеливых усилий. Медж прав. Навести Райнхарта мог лишь Гользен. Может, ему и самому следовало прорабатывать Гользена более тщательно. Ведь их посылы, в сущности, не так уж и разнятся. Они проповедуют параллельные системы взглядов – разумеется, параллельные до определенной точки. Единственное различие в том, что он, Джефферс, прав, а Гользен – нет. Речь идет о спасении душ. Жизней, что находятся в опасности, душ, что изнывают в потемках неправды и неправедности, но которые можно сейчас направить к свету. В духовной работе со своими прихожанами отец Роберт был связан определенными ограничениями: из них многие были даже уже не среднего, а преклонного возраста, и службы посещали, как какой-нибудь книжный клуб в расчете на льготный талон.

С этим же, другим своим контингентом Джефферс мог действовать иначе. Многие из них не в пример моложе. Большинство обретается вне закона, и почти все на улицах. Так вот, ему дано привести их домой – и пусть это будет данью памяти отца Ронсона, а также доказательством того, что он достойный его преемник. И неважно, оставит ли это деяние заметный или скромный след. Не в этом суть. В обители духа деяния вершатся лишь потому, что они праведны. Только и всего.

Произошедшее нынче вечером – это знак, что пора вывести борьбу на новый, решающий уровень. Сплотить тех, на кого он способен повлиять, и удержать их от соблазна податься в объятия Райнхарта – удел столь многих! – или же пойти в землю обетованную через ворота, ключ от которых, по заверению Гользена, якобы держит только он.

Перспектива оказаться наилучшим из дней исключительно за днем завтрашним.

С отрадным ощущением от того, что пришел к такому выводу, священник сел прямее и стал вслушиваться в свой ум, пригашая его до уютной полудремы. Именно в таком состоянии становилось слышным нечто отдаленное, напоминающее порыв призрачного ветра.

Этот звук он с недавних пор начинал слышать все чаще. Понятно, что город ночной порой продолжает гудеть своей пульсацией так громко, что соседи по дому и на улице его не различают или принимают за что-то незначительное, вроде игры листвы в ночных джунглях.

Священник также знал, что завтра утром, когда он придет в церковь, узкая дверь в дальнем конце зала окажется открытой.

Глава 29

Кристина проснулась раньше обычного. Когда она, позевывая, протопала на так называемую «кухню», рядом с кофейной кружкой на столешнице ее ждала записка. От Джона. О том, что он отправляется на прогулку. А внизу две стрелки, выведенные им уверенно и на удивление изящно. Одна указывает на кружку. Другая – на кофейную машину, уже заправленную и готовую к бою. Взяв записку, Крис нахмурилась.

Оно понятно, спасибо за предусмотрительность. Хотя странно не это: на прогулку он как раз отправлялся всегда. Первым делом поутру. Ежеутренний моцион у Джона по обязательности приравнивается к восходу солнца. Так что это не новость, а аксиома.

Тогда зачем записка? Перепалка после дебатов у Кэтрин отгремела. Ссора у них, по словам Джона, вышла тупейшая, хотя, возможно, не настолько, как он ее с юмором живописал. Тупой она была потому, что сварой ничего не добьешься, – это да! – но когда двое любящих людей вдруг так сшибаются лбами, это уже само по себе требует обсуждения. Черт знает отчего, но сегодня Кристина чувствовала в себе какой-то мандраж. С чего бы? Джон, поделись она с ним, наверняка пожал бы плечами – тем более потому, что он и думать забыл об их…

Полугодичном Обломе.

Правда, с той поры как она Джона «обломила», минуло уже чуть больше полугода (дурь какая-то – надо было тогда заранее поместить в дневнике запись: «На этой неделе смотри не облажайся»). Но за этот срок у них между собой не раз доходило до предела, и мысль о Полугодичном Обломе прочно отложилась у нее в голове. А между тем они с Джоном, гляди-ка, уже перевалили за этот срок. И все еще вместе. Более того: если не обращать внимания на упрямство Джона, – ну никак не хочет с ней расходиться! – она сейчас чувствовала себя счастливей, чем за всю свою жизнь.

И все-таки… Все-таки тревожно было на уме, а в животе трепетали бабочки, и какая-то маленькая узловатая лапка со скрюченными коготками все тянулась к выключателю где-то там внутри и все хотела погасить там лампочку. Даже не понять, чья это ручонка. Осадок от матери, что пытается удержать ее от замужества? Олицетворение каких-то комплексов, которых она просто не ощущает на физическом уровне (во всяком случае, сознательно)? Извращенность в чистом виде? Непонятно. А ручка та из темноты все скребла-поскребывала, и согнутые пальчики тянулись и придвигали какой-то тайный план, который Крис не понимала и не хотела принимать.

Ту лапку она сердито отпихнула обратно в тень и потянулась к выключателю сама, – правда, это был всего лишь выключатель кофейной машины.