— Не дури!.. Не будет толку.
Но не унимается старуха… Плачет.
Сидит под голбцом на приступке и плачет.
Растрепались жиденькие волосы… Катятся слезы по маленькому, дряблому, старческому лицу.
И — словно помешалась старуха… Бьет по коленке костлявой ладонью и кричит сквозь слезы больным надрывным криком:
— Пойду! Сказала пойду — и пойду. Нешто можно так?.. Господи боже милостивый… Каменные вы какие-то… без чувствия… Креста на вас нету… Дитятко мое родное!.. Голубчик ты мой!..
— Перестань, мать!
— Не перестану. Да нешто вы видели его мертвым-то?.. Видели?
— Да что видеть-то?.. Сказывали люди… Сколько их под Спасском-то побито… Всех японцы зарыли… всех.
Крепится старик, а у самого голова трясется…
— Всех.
— Не верю. Мати богородица!.. Не верю…
— Да што, матка…
Старший сын отрывается от работы (шлею чинит) и говорит уныло и тихо:
— Что думать-то?.. Кабы жив остался… да рази не зашел бы… А нельзя, так передал бы с кем…
— Да Христос с тобой, Митрий… Да коли он в плену может… да как же передаст-то… Экой ты непонятливый. Господи!.. Сердце-то мое чует, что жив он соколик мой. Не хочу, чтоб убили… не хочу… Держат его японцы проклятые… Пойду… Сказала пойду — и пойду. Разыщу мою кровинушку… Вызволю… Господи боже правый!
И плачет и кричит обезумевшая старуха.
Еще с ночи затянуло небо.
Лохматые тучи от края до края низко-низко висят над землей.
Но дождя нет… Будет…