— Я… я капитан, — мямлил я, — я пожалуюсь… морскому начальству… Он назвал… назвал меня проклятым пьяницей… Но я первый после Бога на моем корабле… Разве это не так, а, Стивенс? Ты будешь свидетелем… Он грязно обругал меня… Я вышвырну его за борт!
Потом я заснул.
Когда вернувшийся Желлевин торопливо поглощал завтрак из бисквитов и консервов, его глаза сверкали, а щеки пылали.
— Господин Баллистер! — сказал он. — Школьный учитель никогда не говорил вам о предмете из хрусталя, может быть, о небольшом ларце?
— Я никогда не был его доверенным лицом, — пробурчал я, все еще не забыв о его наглом поведении.
— Ах, — с сожалением проговорил он, — если бы эти книги попались мне на глаза до начала всех этих событий!
— Так вы раскопали что-то? — поинтересовался я.
— Так, кое-что. В основном, неясные намеки… Я продолжаю искать; похоже, что я напал на верный след. Возможно, конечно, что это не имеет никакого смысла, но, если… Нет, это будет что-то неслыханное. Вы понимаете, неслыханное!
Желлевин был весь во власти странного возбуждения. Но мне так и не удалось ничего вытянуть из него. Вскоре он снова скрылся в таинственной каюте, и мне пришлось оставить его в покое.
Вновь я увидел его только вечером, да и то лишь в течение нескольких минут. Он прибежал, чтобы налить керосина в лампу и не сказал мне ни слова.
На следующее утро я встал очень поздно. Едва проснувшись, я тут же отправился в каюту школьного учителя.
Желлевина там не было.
Охваченный болезненной тревогой, я стал звать его — никакого ответа.
Я обшарил все судно и, забыв об опасности, всю палубу, непрестанно окликая его.
В конце концов я рухнул на пол в своей каюте, захлебываясь от рыданий и без всякой надежды взывая к небесам.
Я остался один на борту проклятой шхуны, один с умирающим Стивенсом на руках.
Со мной было только одиночество, жуткое одиночество.
Только после полудня я снова побрел в каюту школьного учителя. На глаза мне сразу же попался листок бумаги, прикрепленный к перегородке на самом виду.
Это была записка от Желлевина.