Он снова обернулся к Родригесу.
— У него было огнестрельное оружие и доспехи, и Бог всех католиков за спиной, и поддержка целой армии союзников среди индейцев. И все же, согласен с вами, то был невероятный успех. Храбрый, очень решительный, очень стойкий человек, — продолжил он негромким, но выразительным голосом. — Не джентльмен, как Кортес, но крестьянин, с присущей крестьянам хитростью и жадностью. В мафии он бы пришелся ко двору.
Родригес снова поднялся на ноги, на его лицо вернулось выражение тревоги. Ему, видимо, не все нравилось из того, что говорил Уорд.
— Сядьте. Есть еще один небольшой вопрос, которого мы пока не коснулись.
Он указал на стул.
— Сядьте, ради бога, — сказал он, откидываясь на спинку. — Здесь, в Мексике, испанцы на каждом храме Уицилопочтли, на каждой пирамиде построили церковь или воздвигли статую Девы Марии. Вы католик, как я понимаю?
Родригес медленно кивнул, подтверждая.
— Весьма прагматичная Церковь. Много блеска.
Он, казалось, говорил сам с собой.
— Интересно, что бы сказал Христос обо всех тех ужасах, что совершались именем его. А теперь еще по всему Ближнему Востоку появились разновидности ислама, полные фанатичной злобы и ненависти.
Я не уловил смысла его отступления в религиозную тему. Думаю, и Родригес, который снова опустился на свой стул с оцепенело-печальным выражением лица, тоже не понял.
—
—
— Скажите мне, — начал он спокойным, почти легкомысленным тоном, — сколько он вам заплатил?
Писатель скосил глаза на входную дверь.
—
Дверь была открыта, и он начал потихоньку подниматься со стула.
— Вы все прекрасно поняли.
В Уорде сейчас говорил старый итонец, он по-прежнему был спокоен, но в его голосе прозвучало нечто такое, что пригвоздило положившего обе руки на стол и наполовину уже сползшего со стула Родригеса.
— Вы ездили в Перу.