— Наше прощание недолго было.
— Плакала?
— Нужда была плакать… Глаза, чай, свои, некупленные, — делано спокойно заявила Домаша.
— Какая же ты бесчувственная! А он что, чай, не рад, что и послали?..
— Говорил, что неволей едет, да врет. Чай, самому в Москве погулять лестно…
— Что же он говорил-то?
— Да ничего, обещал гостинцев да обнов привезти…
— А о свадьбе?
— Приеду, говорит, поклонюсь Семену Аникичу, за заслугу мою, что гонцом в Москву ездил. Может, Бог даст, и смилуется…
— Конечно же, я и сама попрошу за вас дядю. Он мне не откажет, все сделает.
— На этом благодарствую, Ксения Яковлевна.
Обе девушки встали, прошлись по горнице и подошли к тому самому окну, около которого обыкновенно стояла Ксения Яковлевна. Их внимание привлекло необыкновенное оживление, царившее в поселке. Все население его высыпало на улицу, собралось в одно место и о чем-то горячо рассуждало.
Толпа разделилась вскоре на две равные половины: одни двинулись из поселка, а остальные стали расходиться по домам.
— Что бы это значило? — задала вопрос Ксения Яковлевна.
— Уж не знаю, что у них там деется, — отвечала Домаша.
Она продолжала стоять у окна, хотя поселок принял уже свой обычный вид, только дальше в степи виднелась удалявшаяся группа людей.
— Глянь, Домаша, это он! — вдруг воскликнула Ксения Яковлевна, указав на бежавшего во весь опор по поселку мужчину.
— И впрямь он, Ермак! — согласилась Домаша. — Куда это он?
На глазах девушек Ермаку Тимофеевичу подвели лошадь, он вскочил на нее и помчался вслед удаляющейся толпе.
— Они не в поход ли собрались? — сообразила Домаша.