– А какая… – Он пошарил по карманам, закурил. Зажечь папиросу получилось не сразу, так сильно дрожали руки. – Какая нежить?..
– Упырь. Это упырь, Григорий.
– И говорит мне об этом учительница… – Он застонал, схватился за голову. – Вы себя слышите, тетя Оля?
– И себя слышу, и тебя понимаю. Только ты сам это должен теперь понять. Осознать раз и навсегда, что это существо не Зося. Иди посмотри. Да не бойся, она больше не встанет.
– Почему? – Он не мог себя заставить, чувствовал себя маленьким мальчиком, а не смелым мужиком. Не мог посмотреть в глаза той, которую любил и обещал защищать.
– Осина. – Тетя Оля повертела в руках палку. Один конец ее был тупой, второй заостренный. – Еще от бабы Гарпины осталась. В обычной жизни – это черенок от швабры, а в лихие времена – осиновый кол. – Сказала и сама перевернула тело Зоси на спину, велела: – Иди и смотри! Чтобы потом не корил ни себя, ни меня. Чтобы понимал, кого я убила. Чтобы понимал, что так было нужно.
Григорий сделал глубокую затяжку, собираясь с духом, а потом решительно шагнул вперед. Тут старуха такие дела творит, а он что же? Он же мужик… И смотреть себя заставил. Через силу, через волнами накатывающую тошноту. Все увидел, все запомнил: и черные, без радужки, глаза, и длинные когти, и… клыки.
После клыков стало совсем нехорошо. Сил хватило только отбежать в сторонку, да сложиться пополам. Как же пережить это? Как принять? Он-то, дурак, думал, что страшнее смерти уже ничего быть не может. А вот оно – страшнее! Не-жизнь после смерти…
– Не кори себя, – послышалось за спиной. – Ни себя, ни меня. Так нужно было, по-другому никак. Если бы я ее не убила, она бы убила тебя, выпила бы до самого донца, а потом бы пришла за вашим сыном.
Этот по-учительски спокойный, суровый даже голос привел Григория в чувство, заставил утереть мокрое от слез и пота лицо, разогнуться, посмотреть наконец правде в глаза. Это не Зося. Зоси больше нет. Это… нежить, упырь, который хотел его убить, выпить до донца. А говорили, бога нет, дьявола нет. А говорили, верить нужно только в торжество коммунизма. А оно вот… рядышком – страшное, клыкастое, неживое.
– Ты как? – спросила тетя Оля. – Пришел в себя?
– Пришел. – Он обернулся. – Что я должен сделать?
– Помоги мне. Ее нужно похоронить. Теперь уже окончательно. Ты постой тут пока, а я за лопатой схожу и дом запру. Танюшка у меня там.
У нее там Танюшка, а у него где-то Митяй. Дай бог, чтобы живой. Зося ж еще человеком была, когда ту записку ему оставила, когда велела искать сына в Гремучем ручье.
Вот, что еще Зося ему написала в той своей записке. Он тоже тогда подумал про материнское сердце, которое не обманет. А теперь вот подумал, про то, что она написала. «Тимно и холадна»…Зосе тоже было темно и холодно. А еще голодно. Это что же, и Митяю теперь так же?
Он решился спросить об этом, лишь когда Зося упокоилась. Теперь уже навсегда. Не мог носить в тебе такую боль.
– Тетя Оля, а если и Митя такой же? – Но не это главный вопрос. Главный еще страшнее. – А что, если та тварь из лощины – это мой Митька?
– Хочешь в это верить? – Она посмотрела на него очень внимательно, как во время их первой встречи.
– Нет! – Он яростно замотал головой.