Клаас молчит, подыскивая выражения.
— Декоративные они какие-то, — ворчит он наконец.
— Декоративные? — смех отставного инженера оглашает горы гулким эхом. — Прекрасно сказано! Декоративные! То есть, не русские. Вам германские немцы тем неприятны, что они не русские немцы. Замечательно!
— Помню, ещё третьекурсником, когда ездил к родственникам, пришёл на площадь перед собором, а она вся уставлена дурацкими какими-то скульптурами, из чего бы Вы думали? Из мусора: жестяных банок, упаковок, бутылок.
— Возмутительно, — эпатирует Сергей Павлович, — просто возмутительно!
— И сами они такие же, как их скульптуры. Когда они вот так старинные площади отделывают, мне чудится, будто старуха впала в детство, схватила фломастеры внучка и давай разукрашивать чёрно-белые снимки своей юности.
— Браво, — аплодирует отставной инженер, — этот пассаж Вам удался на славу! Однако, вот, что я думаю. Чтобы Вы не говорили, Эдуард, немцы — это единственный народ в Европе, которому дано прочувствовать русскую душу.
Губы Клааса расползаются в скептической усмешке. Нет, прошли те времена, когда он верил в национальную душу и подобную чушь. Есть люди, только отдельные люди. Со своими повадками. Некоторые повадки, и впрямь, национальные, но на характер всё это никак не тянет.
«Везде заставляют любить родину, — досадует он на слова Сергея Павловича. — Какого чёрта! Не хочу я родину любить, никакую, ни эту, ни ту… Если без родины никак нельзя, тогда надо сначала нормальную родину создать, а потом уж её любить..»
Сергей Павлович замечает ухмылку Эдика, но толкует её по-своему.
— Вы напрасно улыбаетесь, — укоризненно качает он головой — Вот скажите, где кроме России были святые шуты?
— Кого Вы имеете в виду? В России все думающие люди — шуты, коль уж на то пошло. Хоть и не все святые.
— Я о юродивых. Где ещё церковь канонизировала безумцев? Нигде. Юродивые — исключительно русское явление!
— Допустим. Не уверен, но допустим. Но причём тут немцы?
— При том, милостивый государь, что первыми юродивыми на Руси были именно немцы!
Умные глаза Сергея Павловича ощупывают Эдика, как бы определяя степень произведенного впечатления. Убедившись, что степень удовлетворительна, он переходит к фактам.
— Юродивый Прокопий пришел в Новгород из Германии, потом перебрался в Устюг. То ли он действительно страдал душевным недугом, то ли прикидывался дурачком, теперь уже не разберёшь. Но обратил на себя внимание. За ним последовал Исидор. Тоже немец. Юродствовал в Ростове. И там же ещё был какой-то Иоанн Власатый, опять-таки немец. И пошло, поехало… Так что пушкинское «Отняли у Николки копеечку…» не состоялось бы без немцев. А я спрашиваю: почему немцы? Ну почему? Не поляки, не венгры, не французы, не итальянцы, а именно немцы?
Но на этом не закончилось. Вот скажите на милости, с какой стати Мюнхгаузену было плести все эти басни про то, как он на ядре летал, на половине лошади скакал, выстрелом из мушкета посадил вишнёвое дерево на голове у оленя? На кой ему это нужно было, скажите на милости? Боже мой, Иероним Карл Фридрих фон Мюнхгаузен, бравый барон, десять лет верой и правдой прослуживший России, брал Очаков. Человек чести! Знаете в чём его ошибка?
Эдик вопросительно смотрит на Сергея Павловича.
— В том, — заключает инженер торжественно, — что он вернулся в Германию, хотя дом его был уже здесь. Его произвели в ротмистры, прекрасно о нём отзывались, надо было оставаться в России, как в том же столетии сделал учёный Миллер. А Мюнхгаузен возьми, да и вернись в свой Ганновер.
ebooksa