Морские досуги №6,

Пока я сумку у прилавка снедью для пляжа набивал, Женька, как тень, выскользнул из магазина и растворился в Большой Морской. Пришлось искать. Нашёл — в парикмахерской, что напротив. Полегчало даже. "Если человек преобразиться возжелал — это к хорошему…" Но когда Женька вышел в вестибюль, пришлось давить вопль отчаяния. От его буйной кучерявости, остался "пшик" и голый череп — иссиня-бритый.

— Ты чего наделал??! Сколопендра, в сливочном масле!

— А мне, теперь, всё равно. — И опять, как из трубы.

Дорога до Голубой бухты — путь не близкий, часа два "на перекладных" от центра. Вот все эти два часа я и упражнялся в злословии. Весь флотский мат, с его много этажностью, в чистых тонах и порочных подтёках, я обрушил на этот выбритый "тамбурин". Даже язык устал. Только в выжженной от солнца фиолентовской степи — успокоился. Не по витийствуешь — сплошь колючки под ногами. А этому — качели по броне… В "зазеркалье" впал! Порхает ибисом и молчит. Весь — в себе. Весь! Только череп на солнце морщится и позвякивает медностью. Идём, солнцем палимы… Будто и не с другом вовсе, а с памятью о прошлом. Успокоившись, я начал выстраивать логику, поставив себя на его место. (Хиромантия — всё это, конечно. Т. к. — всяк человек — только на своём месте — человек, а всё остальное — россказни неумных психологов). Но здесь, и за соломинку ухватишься. Чему быть — того не миновать.

"… Суицид — это далеко не стихи. Скорее — вдохновение, поэзия, порыв… Пусть — обратный по полярности, но порыв. Женька — по жизни — поэт, но не от вдохновения, а от работы. Лошадь он — ломовая. Всё, что создал — прекрасно, талантливо, но создавал он — на соплях… Работа, работа и работа. Рогом упрётся — и творит! Это, как в лыжной гонке — на "тридцатник"-например, шутя только первые 26 км, а дальше… Дальше, только — на соплях! Удушишь в себе все "за" и "против", башку настроишь — если не ты, то кто? И вперёд! Будешь много рассуждать — проиграешь. Всё! Другого не дано… Пушкин шагнул под Дантеса — от вдохновения… А по другому он и не мог. Поэта в нём — кот наплакал. Этот арап, был сплошь — Вдохновлённой Поэзией! Постоянным Вдохновением!! Сложно?? А это и есть — гениальность. Есенин — повесился… Ха-ха-ха — прости, Господи! Есенин повеситься по складу не способен. Амбиции деревенского денди и верёвочная петля??! А её ещё и связать надо… Ага! Как бы не так. Повесили мужика, по-ве-си-ли… А вот кровью — "До свиданья, друг мой, до свиданья…" — это по-есенински! Не больше и не меньше! Вдохновение! Написал кровью — и всё! Жил бы себе, и жил… Так что, Евгений Петрович, такие лошади, как ты — к суициду — ни каким копытом… Таких "лошадей" — только пристрелить или загнать можно. А вот этим — мы сейчас и займёмся. Жека, ты Жека!? Друг мой — оцинкованный!"

Мы подходили к крутому скальному обрыву Голубой бухты. С высоты метров в пятнадцать — море, как на ладошке. Бесконечное, мудрое, спокойное… Ни ветерка, ни червоточинки — на лазурной воде! Штиль, знойным июлем! — Посмотри, красота — то, какая!!

Женька впялил глаза в далёкий горизонт. И я кожей ощутил, что в нём что-то всколыхнулось.

— Спуск здесь опасный… Скала — почти перпендикуляр. Так что, ползи за мной, и знай, что вступаешь на уступы-ступени, которые, ещё в гомеровские времена херсонеские аргонавты торили…

Женька посмотрел на меня, и его серые глаза откровенно смеялись над моим убогим знанием истории. " Да и чёрт с тобой… — подумал я, буквально на пузе сползая с уступа на уступ, — а слово "аргонавты", в русском языке, и переносное значение имеет. А ты, флегма минорная, мог бы поосторожнее "клешнями" ворочить…" На середине "дороги" мы молча передыхали. Майки промокли от пота, его капли затекали в глаза… Сумка потяжелела, и надоела — хоть брось. Я посмотрел вверх. Женька порозовел, больше с черепа, конечно. "Будешь теперь — человеком, меняющим кожу, — подумал я, — а хандру твою, мы враз ухай-дохаем. Рыцарь ты мой — непечатного образа!" Я посмотрел специально. Полёт с десяти метров на острые камни… был его шансом. Я это чувствовал. Но его сильные пальцы, слегка вздутые запястья и "петушиная" грудь, притёртая к скале — давали надежду… И вдруг, я перестал верить во всю эту ерунду. Перегорел. — Ползём дальше?! И, на, сумку возьми…, я что — ишак?!

Женька забрал у меня сумку, и я обжёгся от холода его руки. "Живой труп…", — испугался я. Но антитеза сама нарисовалась в моём мозгу — "лучше, чем — мёртвый человек". На морской берег мы вступили непоколебимыми пауками. Скала была преодолена и теперь она бросала на нас тень, защищая от полуденного солнца. Но самым большим плюсом, было то, что на расстоянии ста метров не было отдыхающих, а для июльского сезона — это неоценимая благодать. — Собери, что — нибудь, для костра! Я поплыл рвать ракушки.

И тут я почувствовал свою скотообразность. Я разговаривал, с дорогим для себя человеком, голосом ментора-солдафона. Я извинительно посмотрел на друга, но увидел лишь сутулую спину. Он, как робот, ходил по узкой полосе берега и собирал всё что могло гореть.

" Где эмоции??! — я чуть не крикнул ему в спину, — Где твоё самолюбие, — шептал я, — Ты никогда не был — тряпкой…" Мне сделалось стыдно за себя, обидно за Женьку, я бросился в воду, и поплыл к ближайшим скалкам.

Нарвать авоську мидий в этих места — дело пяти минут. Я нырял и выбирал покрупнее.

Возвратившись, я застал Женьку сидящим в воде в метре от берега. Он перекидывал маленькую медузу с ладони на ладонь и напряжённо думал. Я знаю, когда Женька думает, у него собираются три лучика-морщинки выше переносицы, три еле заметных штриха — чёрный шахматный ферзь… Они-то и заставили меня сделать обдуманный ход… И я знал этот ход. — Жека, ты как, плавать не разучился?

Задал я ему вопрос, с той детской иронией, как когда-то. Я подошёл к нему почти вплотную, выворачивая камень покрупнее, чтобы им придавить ручки авоськи набитой мидиями. Женька посмотрел на меня с полным безразличием и мотнул головой.

— Не разучился!? А говорить — разучился?! Хорэ, уже, комедь ломать… Я слюни тебе утирать не собираюсь! А по неписаному закону нашего детства, скажу — ты слабак! Женька криво улыбнулся, убирая с чела "ферзя" и отбросил в сторону медузу. — Согласен ли ты, совершить небольшой заплывчик? — Давай… искупаемся.

Он это выдавил, как бы делая мне одолжение. — А вот, фиг тебе, искупаемся… Во Франциях купаться будешь. Понял? А здесь — всё по честному. Значит так, плывём вместе, но друг друга не подстраховываем…, если даже кто и тонуть будет. Тебе, с твоих слов — всё до лампы, а за меня не переживай — и не таких слабаков делали. Плывём от берега до тех пор — пока берег будет казаться чуть шире ладони. Плывём — не спеша, по случаю твоей немощи… — Ну, ну! — Женька ожил, а это дорогого стоило, — Не грузи! — А вот — посмотрим!

Мы спрятали вещи в прохладу каменных расщелин. Бутылки с вином зарыли во влажный песок. Вошли в воду и поплыли.

Первые полчаса — это было сплошное удовольствие. Вода была не такой тёплой, как у берега, и бодрила. Мы плыли "свободным брассом", иногда переворачивались на спину и отдыхали. Берег отдалялся. Но не быстро. Лёжа на спине, я внимательно рассматривал очертания от места заплыва. Нужно было запомнить ориентир. Его нужно запомнить. И хорошенько запомнить. Женька лежал рядом и урчал от удовольствия. Ещё через какое-то время, силы начали ослабевать и приходилось менять стиль плавания. Лучше, в этих случаях, плыть на спине, если нет высокой волны. Её не было. Мы устали. Я обратил внимание на Женьку. Он рационально грёб руками, не спеша и не суетясь. А упругое горизонтальное положение, говорило о его хорошей форме. И вот, мы "встали поплавками". Мы торчали лицом к берегу. Его полоска была уже ширины ладони. Я посмотрел на Женьку, он устало фыркал и отплёвывался, но его глаза так и не загорелись жизненным блеском. Мало что в них изменилось с тех первых минут встречи в Москве.

— Жека, ты как? — Нормально! — он ответил с той же детской иронией, и я почувствовал определённый вызов.