На одной станции Резанов услышал от купца, что стужа в ту зиму достигла небывалой силы. И у него была возможность почувствовать это, сидя в санях. Обмороженные щеки и нос явились неизбежным следствием гонки на лошадях при сильном морозе. За его санями ехали другие, с якутскими казаками.
Новый, 1807 год встретили в черной избе, где хозяйка поила их чаем. За единственным столом устроились все: возчики, оба казака, туземец-слуга и Его Императорского Величества действительный камергер и кавалер Николай Петрович Резанов.
Напившись чаю, командор поднялся из-за стола:
– Трогаем.
Один из казаков вымолвил:
– Господин камергер, пожалели бы себя, эвон как исхудали…
Было ли это искренним сочувствием командору или казак хотел отдохнуть? Наверное, и то и другое. Многодневная гонка истощила силы.
Когда вышли на трескучий мороз, возчики уже поджидали в санях. Резанов сел и завернулся в тулуп. Сани тронулись. Николай Петрович закинул голову и посмотрел в темное небо. Там прямо на глазах появилась голубая волна, которая приумножилась и, многократно отразившись, перекинулась через весь небосвод, после чего заиграла разными красками: от зеленого к желтому, потом стала розовой.
К нему обернулся возчик:
– Эвон, как засветила.
– Северное сияние, – сказал командор, поворочался и, устроившись удобней, тут же заснул.
До Иркутска добирались почти месяц. Выехав из Якутска в конце декабря 1806 года, в столице Сибири оказались лишь 24 января 1807-го. Преодолев более тысячи километров, Резанов наконец оказался в губернском городе, где было почти три тысячи дворов. Здесь уже чувствовалась близость цивилизации.
Иркутский генерал-губернатор бывал у Резанова каждый день. Не смея пренебречь своими обязанностями, превозмогая телесную немощь изнуренного организма, командор из благодарности принимал приглашения, а затем сам дал городу бал на триста человек и обед, который обошелся ему в две тысячи рублей. После чего хворобы снова одолели его, и в результате возобновившейся лихорадки он оказался в постели, где провел целый месяц.
Грустные мысли поселились в голове командора. Он понимал, что значительно превысил те силы, которые отпустила природа. Подгоняя, подхлестывая себя в пути, исчерпал все, что дала судьба. Силы оставляли его, делая день ото дня все слабее. Думая о Кончите, он уже предвидел, что не сможет выполнить обещания, но душа его рвалась только вперед, в Петербург и потом – к ней, в Сан-Франциско.
Предполагая, что вряд ли доедет живым до Санкт-Петербурга, Николай Петрович написал свояку, Михаилу Матвеевичу Булдакову, который в случае его смерти делался опекуном малолетних детей Резанова:
Мысль о том, что он, возможно, не увидится более с детьми, вызвала в Резанове опасение, что Булдаков, узнав из донесений про обручение с Кончитой, пренебрежет заботой о них, вынудила Николая Петровича дописать в постскриптуме:
И это была еще одна жертва, на сей раз – его детям.
В конце февраля Резанов покинул Иркутск и отправится в Красноярск. Генерал-губернатор пытался уговорить его задержаться до наступления теплых весенних дней, однако, убедившись в тщетности попыток, распорядился, чтобы врач, который пользовал Резанова, отправился в Красноярск вместе с ним. Он, как и якутский губернатор, опасался быть обвиненным в недосмотре, приведшем к смерти Резанова. Теперь все в окружении Николая Петровича были уверены, что до Санкт-Петербурга ему не добраться…