– Вы, захлестнутые петлей серых будней, всуе давшие зарок жить долго и счастливо, чего притихли?
Каждому стало ясно: теперь все торги и уступки, все сделки с судьбой отменяются.
Теперь просто жаль. До слез. До рези в горле. Так, что сердце рвет на куски.
Вроде бы знаешь уже, нащупал, как надо. Вроде бы стыдно уже, что жил, подражая тем, с кем жил. Вроде бы уже решил не собирать себе сокровищ на земле[37] и не служить двум господам[38]…
Но… слишком уж долго было пусто твое «свято место»…
– Жень, – Скворцов ткнул локтем в бок Лаврикова. – Как думаешь,
Лавриков обернулся на голос. В темноте рассмотреть лицо лежавшего на полу Скворцова было невозможно.
–
– Ничего, позвонок. Я отцу скажу. Он тебя как родного встретит. Отец меня очень любил. У нас с ним тайн друг от друга никогда не было. Всему, что в жизни умею, он меня научил. Ты знаешь, Олежек, он такой дельный мужик был! Все крутился, вертелся. На пенсию ушел, казалось, сиди и радуйся, а он – нет. Взялся учиться шить. Через пару месяцев уже дубленки шил. Потом к сапожникам ушел в ученики. Как же это я, говорит, столько живу, а обувь ремонтировать не умею. Так мы с мамой жили – горя не знали. Он всю обувь в доме в порядок привел, соседи к нему зачастили с починкой, потом вся округа… Вот и ходил я, балбес, при повальном дефиците обшит и подкован. Мама, бывало, кричать на него начнет, мол, пожалей себя, ляг, полежи лишний час, а отец обнимет ее за плечи и тихонько так шепнет: «Зоюшка, время придет – отдохнем». Трудяга был. Он с моей курткой в руках так и помер. Подкладку новую на карманы ставил. Вдруг матери говорит: «Что-то худо мне, лягу». Лег, вроде отпустило. Он лежа дошивать стал. Потом, прямо с курткой моей в руках, уснул. Во сне, куртку мою к себе прижимая, и умер. – Лавриков судорожно выдохнул. – Олежек! Нашел же ты тему…
Скворцов грустно усмехнулся.
– А я после детдома поболтался, маленько. Никто никуда не берет. Жрать нечего. Вот я и пошел служить. В Афган заявление подал. Как узнали, что родных нет – зеленый свет. После «учебки», на пересылке, мы впервые «груз-200» увидели. Да не так, как по телеку показывают – в цинковых гробах, а просто человеческое мясо. Его брали из бочки и прямо из самолета, как попало, раскидывали по этим цинковым гробам: куда ногу, куда кусок туловища. Помню, ведрами из бочки черпали куски тел наших ребят и по гробам разливали. Пацаны тогда мочу желтушников пили, чтобы заболеть и «за речку» не попасть. А я желтухой болел… Ну, само собой, из-за прыти своей уже дней через семь был под Джелалабадом. Помню, мы караван с провизией сопровождали. Стрелять толком не умеем. Желторотые все. Рвануло рядом, откинуло, оглушило. Очухался в воронке. Рядом водила без ног догорает. А потом бой. Точно во сне… Точно не со мной… Так страшно было! Нас, троих, духи окружили и десять минут на сдачу в плен дали. Они за каменным уступом ржут, песни поют, а у нас на троих один патрон… Пашка Удалов тогда умом тронулся. Был нормальный парень, а тут…
– Как же вы выбрались?
– Наши «вертушки» стали зачистку делать. Конечно, не разбирали, кто свой, а кто… Мне повезло. Мне и еще сержанту из второго взвода. Женя, скажи мне, – Скворцов привстал, склонился к Лаврикову, – зачем я выжил? Чтобы эти суки за бабки свои, грёбаные, меня, как кота помоешного, задавили?! Зачем?!
– Тихо! Тихо, позвонок. Люди спят! – Лавриков больно сжал его руку. – Все будет хорошо, Олежек. Сева Гордеев уже наверху. Нас очень скоро отсюда вызволят. Сева парень не промах. В подземельях как у себя дома.
Скворцов отстранился, лег.
– Как думаешь, они Саню с девчонкой
– Не знаю. Не думай об этом. Поспи, Олежек. Уже сутки на ногах. Устал ты. Да и я вздремну.
– Хотел бы уснуть. Не могу. Женька, я ничего не могу…
– Алёнушка, через полтора часа ты и увидишь, и обнимешь меня. Обещаю! Ну, перестань! Как не совестно… – полковник Звягин прикрыл трубку рукой, отошел подальше от «Соболя», на целые сутки ставшего ему и домом и рабочим кабинетом. – Люблю тебя. Слышишь?
– Товарищ полковник, «восьмой» на связи. Еще по телевизору про наш пожар говорят.
ebooksa