— Россия! — то и дело мечтательно причмокивал он. — Какая жизнь могла быть! Моя жизнь!
— Господи, Сашка! — взрывался я. — О чем ты? На самом деле вы здесь на порядок лучше живете. На порядок! Ты хоть знаешь, что такое давиться в очередях за говяжьими костями? А что делается в колхозах Нечерноземья, рассказать? Как раз только побывал.
Я принимался делиться наболевшим. Сашка мрачнел всё больше. Наконец вскипал:
— Как можешь так говорить? Ты что, турок какой? Это ж Родина. О ней, как о матери, нельзя плохо!
И мне отчего-то делалось стыдно.
— У вас, наверное, снег.
— Какой снег? Окстись. Начало октября! Листопад.
— Листопад! — мечтательно тянул Сашка.
— А здесь что, листопада не бывает?
— Здесь другой. Не русский.
На глаза его навертывались крупные слезы.
— Да в чем проблема, Сашка?! — не выдерживал я. — Съезди наконец в Россию. Сам всё своими глазами посмотри.
— Съезжу, да, — Сашка сразу стихал. — Вот соберусь как-нибудь и съезжу.
— Долго собираться, никогда не выехать! Нечего волынку тянуть. Вместе и поехали. У меня еще неделя отпуска останется. Москву покажу, Волгу.
Я уже представлял, как буду хвастать колоритным Сашкой перед приятелями.
— Или — слабо?
— Да. Надо, надо, — Сашка тушевался. — Но — стыдно, слушай. Как поеду?
— Что стыдно?! Кого? — загорячился я.
Но, поостыв, понял. Сашка обречен был оставаться чужим среди своих и своим среди чужих. Среди приютивших и вырастивших его армян выделялся экзотической внешностью. В России вызывал бы хохот жутким, несовместимым с бульбой акцентом. И эта ситуация мучила болезненно стеснительного Сашку.
— Чего не женился до сих пор? — переводил я разговор.