Барчестерские башни

И тут гиена захохотала. Довольна! Довольна тем, что ее враг станет настоятелем! И будет получать тысячу двести фунтов в год! Медея, описывая обычаи своей родины (я цитирую по изданию Робсона), уверяет своего пораженного собеседника, что в ее стране пленников съедают. “Вы их щадите?” — говорит Медея. “Да”,— отвечает кроткий грек. “Мы их едим!” — с большой энергией сообщает колхидянка. Миссис Прауди была Медеей Барчестера и не понимала, как это можно не съесть мистера Слоупа. Пощадить его? Просто от него избавиться? Сделать его настоятелем? Нет, у нее на родине, среди ей подобных, гак с пленниками не поступают! Мистеру Слоупу нечего было ждать пощады. Она обглодает его до последней косточки.

— О да, дорогой! Конечно, он перестанет быть твоим капелланом,— сказала она.— После того что произошло, это разумеется само собой. Я не могу держать у себя в доме такого человека. Не говоря уж о том, что он доказал свою непригодность — он заводил ссоры и свары среди священников, ставил тебя, дорогой, в невозможное положение и вел себя так, словно епископ — он сам. Конечно, он тут не останется. Но если он уйдет из дворца, то не в резиденцию настоятеля!

— Конечно, конечно,— сказал епископ,— но, душенька, ради сохранения декорума...

— Я не хочу сохранять декорум, я хочу, чтобы все увидели мистера Слоупа таким, каков он есть,— двуличным, хитрым, подлым интриганом. Я слежу за ним — он и не подозревает, сколько мне известно. Он самым неприличным образом волочится за этой хромой итальянкой. Это семейство позорит Барчестер, и мистер Слоуп позорит Барчестер! Если он не побережется, то не в настоятели пролезет, а лишится сана. Настоятель! Этот наглец просто помешался!

Епископ больше не пытался оправдывать себя или капеллана, и за эту кротость и покорность был вновь обласкан. Вскоре они пошли обедать, и он провел такой приятный вечер, какого давно не проводил у себя дома. Дочери играли ему и пели, он пил кофе и читал газету, миссис Прауди весело расспрашивала его об архиепископе, а потом он удалился на покой и уснул так сладко, словно миссис Прауди была сама терпеливая Гризельда. А утром, бреясь перед отбытием в Уллаторн, он принял твердое решение никогда более не вступать в поединок с таким неуязвимым воином, как миссис Прауди.

ГЛАВА XXXIV

Оксфорд. Декан, и тьютор колледжа Лазаря

Как помнит читатель, прогулка мистера Эйрбина под кладбищенскими деревьями была очень грустной. Остальные обитатели Пламстеда увидели его только за обедом и не заметили в нем никакой перемены. Однако он, как было у него в обычае, задал себе в этот день очень много вопросов и дал на них очень много ответов — и сделал вывод, что он осел. Он решил, что слишком стар, чтобы влюбляться, что сам упустил предназначенное для этого время и теперь должен пожинать посеянное. Затем он спросил себя, действительно ли он любит эту женщину, и после долгой душевной борьбы ответил, что да, любит. Затем он спросил себя, не любит ли он также и ее деньги, и вновь ответил, что да, любит. Но тут он покривил душой. Ему всегда была свойственна слабость подозревать себя во всяческих нечистых побуждениях. Бесспорно, приход его был невелик, и, привыкнув к профессорскому жалованью, к университетскому комфорту и дорогостоящей роскоши, он, возможно, не решился бы жениться на бедной женщине, как бы она ему ни нравилась; бесспорно, состояние Элинор устраняло подобные затруднения, но бесспорно и то, что он влюбился в нее без всякой мысли о ее богатстве и о благах, которые оно могло принести ему.

Когда он стоял у камина, считая квадратики на ковре и взвешивая свои шансы, мысль о приличном состоянии миссис Болд действительно не охладила пыла его первого чувства. А должна ли была она его охладить? Можно ли было бы требовать этого даже от чистейшего из людей? Но мистер Эйрбин вынес себе обвинительный приговор: да, должна, да, он — не чистейший из людей.

Далее он пришел еще к одному, несколько более здравому выводу — что Элинор к нему равнодушна и что она, весьма вероятно, столь же равнодушна к его сопернику. Засим он принял решение больше о ней не думать и продолжал думать о ней до тех пор, пока не ощутил сильнейшего желания утопиться в ручейке, протекавшем в глубине архидьяконского сада.

Кроме того, его мысли то и дело обращались к синьоре Нерони, он сравнивал ее с Элинор Болд, и сравнение это далеко не всегда оказывалось в пользу последней. Синьора слушала его, льстила ему, верила в него — так, по крайней мере, она ему сказала. Миссис Болд тоже слушала его, но никогда ему не льстила, не всегда верила в него, а теперь рассталась с ним в сильнейшем гневе. Кроме того, синьора была красивее, а несчастье еще больше украшало ее,— во всяком случае, в его глазах.

Но он не мог бы полюбить синьору Нерони так, как уже любил Элинор. Не бросившись в ручей сам, он начал бросать в него камешки и сидел на берегу такой несчастный, каким только может быть человек в летний день.

Потом до него донесся звон обеденного колокола, и он понял, что пора взять себя в руки. Он чувствовал, что роняет себя в собственных глазах, что проводит время в безделье, пренебрегая взятым на себя высоким долгом. Эти часы следовало бы посвятить беднякам Св. Юолда, а не бродить по пламстедскому саду, разыгрывая из себя отвергнутого влюбленного, уныло вздыхая и предаваясь вымышленным горестям и вертеровской печали. Он устыдился своего падения и решил как можно скорее оправдаться в собственных глазах. Поэтому за обедом он казался оживленным, как всегда, и чуть ли не один поддерживал разговор за столом архидьякона в этот вечер. Мистер Хардинг был глубоко расстроен и не думал того скрывать; говорил он мало и только с дочерью. Он считал, что архидьякон с мистером Эйрбином сговорились против Элинор, и хотел как можно скорее укрыться в своей барчестерской квартире и ждать там того, что уготовила ему судьба. Мысль о богадельне стала ему ненавистна — ведь именно его старания вернуть утраченное навлекли на него столько страданий. И он готов был без спора уступить ее мистеру Куиверфулу.

Был невесел и архидьякон. Они, разумеется, сразу заговорили о болезни бедного настоятеля. Доктор Грантли не назвал имени мистера Слоупа в связи с ожидаемой кончиной доктора Трефойла: он не хотел упоминать сейчас о мистере Слоупе и во всеуслышанье высказывать свою ужасную догадку, однако он помнил, что его враг может стать настоятелем Барчестерского собора, и был мрачен. Если это произойдет, если столь страшная катастрофа разразится, его жизнь будет кончена — то есть в той мере, в какой она связана с Барчестером. Он вынужден будет отказаться от всех прежних привычек и затвориться в Пламстеде. Он с трудом перенес появление во дворце доктора Прауди, но если в резиденции настоятеля водворится мистер Слоуп, ему нечем будет дышать в Барчестере.

Вот почему мистер Эйрбин, несмотря на сжимавшую его сердце тоску, казался самым веселым из сидевших за столом. Мистера Хардинга и миссис Грантли это даже сердило. Первый думал, что мистер Эйрбин радуется изгнанию Элинор, а миссис Грантли задевало его равнодушие к горестным событиям дня — упрямству Элинор, победе мистера Слоупа и апоплексическому удару бедного настоятеля. Так они заблуждались друг относительно друга.

Мистер Хардинг покинул столовую вместе с миссис Грантли, и архидьякон излил душу мистеру Эйрбину. Вопрос о богадельне по-прежнему очень его занимал.

— На что намекал этот субъект,— сказал он,— когда писал миссис Болд, что все будет в порядке, если мистер Хардинг побывает у епископа? Конечно, я не собираюсь следовать его советам, но, возможно, мистеру Хардингу стоит побывать у епископа. Безрассудно упускать и богадельню только потому, что миссис Болд решила сделать подобную глупость.

Мистер Эйрбин дал понять, что, по его мнению, миссис Болд этой глупости не сделает. Он сказал, что, на его взгляд, она вовсе не так расположена к мистеру Слоупу, как им казалось. Архидьякон принялся его допрашивать, но ничего не добился и остался при убеждении, что ему придется malgre lui[30] стать свояком мистера Слоупа. Мистер Эйрбин выразил твердое мнение, что мистеру Хардингу не следует предпринимать никаких шагов ни в связи с письмом мистера Слоупа, ни вследствие его.

— Если епископ намерен назначить мистера Хардинга,— доказывал мистер Эйрбин,— он известит его об этом официально, а не через письмо, адресованное женщине. Побывав во дворце, мистер Хардинг, несомненно, сыграет на руку мистеру Слоупу.

В конце концов, было решено ничего не предпринимать до приезда доктора Гвинна или хотя бы без его монаршей санкции.