Барчестерские башни

— Это не предубеждение, Элинор. Я много старше и опытнее, чем вы. Мистер Слоуп во всех отношениях ниже вас. Вы не можете не знать, не чувствовать этого. Прошу... прошу вас, подумайте, пока не поздно!

— Поздно?

— Если вы не верите мне, спросите Сьюзен — ведь она не предубеждена против вас? Посоветуйтесь с отцом — уж он-то против вас не предубежден. Спросите мистера Эйрбина...

— Неужели вы говорили об этом с мистером Эйрбином? — воскликнула она, вскакивая.

— Элинор, скоро об этом заговорит весь Барчестер и вся епархия!

— Вы говорили с мистером Эйрбином обо мне и мистере Слоупе?

— Разумеется. И он совершенно со мной согласен.

— В чем согласен? Нет, вы сведете меня с ума!

— Он согласен со мной и Сьюзен в том, что мы не сможем принимать вас в Пламстеде, как миссис Слоуп.

Не будучи любимцем трагической музы, автор не берется описать лицо Элинор в тот миг, когда она впервые услышала имя миссис Слоуп, как предполагаемое, возможное и вероятное ее будущее имя. Но ее взгляд, каков бы он ни был, доктор Грантли забыл не скоро. Несколько секунд она не находила слов, чтобы выразить свой гнев и отвращение. Да и вообще на протяжении всего разговора ей было нелегко находить слова.

— Как вы смеете? — воскликнула она наконец и выбежала из кабинета, так что архидьякон не успел ничего больше сказать. Еле сдерживаясь, она добежала до своей комнаты, заперла дверь, кинулась на кровать и отчаянно разрыдалась.

Но даже и теперь она не поняла всей правды. Она не поняла, что ее отец и сестра уже давно и совершенно серьезно решили, будто она намерена выйти за этого человека. Даже сейчас она не верила, что архидьякон действительно так думает. Неведомо почему, она пришла к выводу, что обязана этим обвинением мистеру Эйрбину, и чрезвычайно разгневалась на него. Ее смятению не было предела. Она не могла поверить, что обвинение было серьезным, и решила, что архидьякон с мистером Эйрбином беседовали о ее неугодном им знакомстве с мистером Слоупом, что мистер Эйрбин с обычной своей саркастической насмешливостью упомянул о возможности этого мерзкого брака для того, чтобы представить ее знакомство с его врагом в самом оскорбительном свете, а архидьякон подхватил его слова и счел нужным наказать ее этим намеком. Всю ночь она размышляла над происшедшим, и это объяснение показалось ей наиболее вероятным.

Но мысль о том, что мистер Эйрбин по какой бы то ни было причине связал ее имя с именем мистера Слоупа, была невыносима, а когда она вспоминала мелочное злорадство архидьякона, который повторил ей это чудовищное обвинение, ей хотелось тут же, ночью покинуть его дом. Но одно она решила твердо: ничто не заставит ее задержаться тут долее полудня и ничто не заставит ее сесть завтракать за один стол с доктором Грантли. Когда же она подумала, с каким человеком посмели связать ее имя, то расплакалась от отвращения. Конечно, архидьякон сказал эти мерзкие слова именно для того, чтобы она сейчас вот так мучилась и терзалась. Он хотел рассорить ее с мистером Слоупом и потому уязвил с самой непростительной вульгарностью. И Элинор решила показать ему, что она по достоинству оценила его поступок.

Архидьякон тоже не был доволен результатами своего серьезного разговора с Элинор. Он понял (трудно было бы не понять!), что она очень на него рассержена, но истолковал ее гнев по-своему. По его мнению, она была оскорблена не тем, что ее заподозрили в намерении выйти замуж за мистера Слоупа, а тем, что ее за это намерение осуждают. Доктор Грантли думал об этом предполагаемом союзе с отвращением, но ему и в голову не приходило, что негодование Элинор порождено равным отвращением.

Он вернулся к жене несколько расстроенный, но еще больше утвержденный в своем гневе против свояченицы.

— Она держалась возмутительно,— сказал он.— Дала мне его любовное письмо так, точно гордилась им. И она гордится им. Гордится тем, что видит этого алчного проходимца у своих ног. Она отдаст ему и себя, и деньги Джона Болда, она погубит своего сына, опозорит отца и тебя и будет влачить самую печальную жизнь.

Его супруга продолжала свои священнодействия за туалетным столиком, ничего ему не отвечая. Она заранее знала, что вмешательство архидьякона ни к чему хорошему не приведет, но, видя, как он опечален, по доброте душевной не стала ему об этом напоминать.

— Вот что получается, когда человек оставляет такое завещание, как Джон Болд,— продолжал он.— Элинор так же нельзя было доверять подобные деньги, как какой-нибудь приютской девчонке! — Миссис Грантли по-прежнему молчала.— Но я исполнил свой долг. И больше ничего сделать не могу. Я прямо сказал ей, что не допущу установления родственной связи между мной и этим человеком. С этой минуты я буду лишен возможности видеть ее в Пламстеде. Я не могу допустить, чтобы сюда приходили любовные письма мистера Слоупа. Сьюзен, я думаю, ты должна дать ей понять, что раз ее решение неколебимо, для всех будет лучше, если она вернется в Барчестер.

Миссис Грантли была сердита на Элинор едва ли не больше мужа, но она вовсе не собиралась изгонять сестру из своего дома. А потому она все-таки нарушила молчание и с обычной мягкостью объяснила архидьякону, что он бесится, волнуется и терзает себя совершенно напрасно: если он не будет вмешиваться, все устроится гораздо лучше, чем мог бы устроить он. В конце концов, вняв ее убеждениям, он лег спать в менее негостеприимном расположении духа.

На следующее утро горничная Элинор была послана сказать, что ее госпожа нездорова, не может спуститься к утренней молитве и будет завтракать у себя. Отец тотчас навестил ее, и она объявила ему, что немедленно возвращается в Барчестер. Это его не удивило. Весь дом знал, что случилась какая-то беда. Все ходили на цыпочках, и башмаки у всех, казалось, скрипели громче обычного. На лицах женщин читалось смущение, а мужчины тщетно пытались разговаривать так, словно ничего не произошло. Все это было очень тяжело мистеру Хардингу, и когда Элинор сказала ему, что ей необходимо вернуться в Барчестер, он только грустно вздохнул и ответил, что поедет с ней.