Барчестерские башни

Так он и ехал в немалом душевном смятении.

Эта поездка доставила ему мало радости, да и у себя в приходе он не сделал ничего полезного.

Необходимые переделки в доме были близки к завершению: он оглядел комнаты, поднялся и спустился по лестнице и прошел в сад, но ничто его не интересовало. У каждого окна он останавливался, смотрел наружу и думал о мистере Слоупе. Ведь в свое время он останавливался почти у каждого окна, беседуя с Элинор. Она постоянно приезжала сюда с миссис Грантли, и пока миссис Грантли отдавала распоряжения и следила за их выполнением, он и Элинор беседовали на всякие темы, связанные с призванием священника. Он вспоминал, как властно он поучал ее и как кротко она выслушивала его безапелляционные суждения. Он вспомнил ее внимательный взгляд, ее находчивые умные ответы, ее интерес ко всему, что касалось церкви, что касалось его самого, и, ударив хлыстом по подоконнику, он сказал себе, что Элинор Болд не может выйти за мистера Слоупа.

Но он сказал это неискренне, не с той убежденностью, с какой следовало бы. А ведь он должен был бы уже достаточно узнать Элинор, чтобы понимать полнейшую невозможность такого брака. Он должен был бы чувствовать, что Элинор не способна пасть так низко. Но он, подобно многим и многим, считал, что на женщину полагаться нельзя. Он твердил себе, что Элинор Болд не может стать миссис Слоуп, и все же верил, что она ею станет. Он бродил по дому и по саду, ничего не делая, не в силах думать ни о чем другом. На душе у него было очень скверно. Он злился на себя, на весь мир и взращивал в сердце своем ненависть к мистеру Слоупу. Он знал, что это дурно, но ничего не мог с собой поделать. По правде говоря, мистер Эйрбин был уже влюблен в миссис Болд, хотя и не понимал этого. Он был влюблен и, несмотря на свои сорок лет, не догадывался о своей любви. Он сердился, мучился и не понимал, что с ним, точно двадцатилетний юноша. И вот, так ничего путного и не сделав, он поехал назад в Пламстед гораздо раньше, чем обычно, подгоняемый смутной неосознанной надеждой увидеть миссис Болд до ее отъезда.

Элинор провела весьма неприятное утро. Она сердилась на всех и особенно на себя. Она чувствовала, что с ней обошлись несправедливо, но чувствовала также, что свои карты она разыграла плохо. Ей следовало бы показать себя выше подобных подозрений и выслушать намеки сестры и нотацию архидьякона с полным равнодушием. А вместо этого она рассердилась, обиделась и даже теперь, стыдясь своей вспышки, не могла взять себя в руки.

Почти все утро она провела в одиночестве, но потом к ней пришел отец. Он твердо решил, что ничто на свете не разлучит его с младшей дочерью. Ему было трудно смириться с мыслью, что с этих пор он будет видеть ее во главе стола мистера Слоупа, но он смирился. Мистер Слоуп, доказывал он себе,— почтенный человек и священник, а потому он не имеет права вмешиваться. Мистер Хардинг жаждал сказать дочери, что она ему дороже всех на свете, что, по его мнению, ее не в чем упрекнуть, что он совершенно не согласен с доктором Грантли — но он был не в силах произнести имя мистера Слоупа. А вдруг они все ошиблись в своих предположениях? Он сомневался и потому не мог начать с ней откровенного разговора.

Мистер Хардинг сидел с Элинор в гостиной, обнимая ее за талию, иногда произносил полные нежности слова и усердно водил воображаемым смычком, когда в комнату вошел мистер Эйрбин. Мистер Хардинг сразу же встал, и они машинально обменялись незначащими фразами, а Элинор продолжала молча сидеть на кушетке и хмуриться. Мистер Эйрбин входил в число тех, на кого она сердилась. Он тоже посмел говорить о ее знакомстве с мистером Слоупом, он тоже осмелился осуждать ее за то, что она не считала его врага своим врагом. Она полагала, что не увидит его до отъезда, и теперь не собиралась быть с ним любезной.

В доме царило ощущение беды. Мистер Эйрбин, войдя в гостиную, не сумел притвориться, будто он этого не замечает. Он не сумел принять тот веселый, уверенный, поддразнивающий тон, каким обычно говорил с Элинор. Не пробыв в гостиной и двух минут, он уже пожалел, что вернулся, а когда она заговорила, он от души пожелал вновь очутиться у себя в приходе. Ну что он мог сказать будущей супруге мистера Слоупа?

— Мне очень жаль, что вы так скоро нас покидаете,— сказал он, тщетно стараясь говорить обычным голосом.

Элинор ответила что-то о делах, призывающих ее в Барчестер, и прилежно склонилась над рукоделием.

Мистер Эйрбин и мистер Хардинг вновь принялись обмениваться незначащими фразами — пустыми, ненужными и бессмысленными. Сказать друг другу им было нечего, но молчать они тоже не могли. Наконец мистер Хардинг, воспользовавшись паузой, исчез из гостиной, оставив мистера Эйрбина наедине с Элинор.

— Ваш отъезд осиротит наше общество,— сказал он. Она что-то пробормотала в ответ, упорно глядя на пяльцы.

— Это был очень приятный месяц,— продолжал он.— Но крайней мере, для меня, и мне очень жаль, что он так скоро кончился.

— Я задержалась дольше, чем рассчитывала,— ответила Элинор.— Мне уже давно нужно было вернуться домой.

— Что же, приятные часы и приятные дни всегда кончаются. Жаль, что они так редко бывают приятными; но может быть...

— Да, жаль, что люди так стараются портить свои приятные дни,— перебила она.— Жаль, что они так нетерпимы.

Мистер Эйрбин начал объяснять ей, что он, священник, не может проявлять, как она выразилась, терпимость в ущерб тем принципам, учить которым — его долг... Но тут он вспомнил, что доказывать это будущей супруге мистера Слоупа более чем бесполезно, и переменил тему, сказав:

— Но вы же покидаете нас, и я не стану напоследок докучать вам новой лекцией. Боюсь, я и так вам ими надоел.

— Мистер Эйрбин, нужно не только учить, но и исполнять то, чему вы учите, не так ли?

— Да, конечно. И я, и все мы, те, кто учит, должны бы строго исполнять свои же наставления. Готов признать, что в этом я непоследователен, но я не совсем понял, что именно вы имели в виду сейчас? У вас была какая-нибудь особая причина указать мне, что я должен исполнять то, чему учу?