Домик в Оллингтоне

– Да, мама, в нем высказывается немного больше истины. Как вы говорите, оно очень хорошо написано. Он всегда пишет хорошо, когда бывает затронут за живое. Но все-таки…

– Все-таки что, моя милая?

– В этом письме проглядывает больше ума, чем сердца.

– Если так, то ему легче будет перенести страдания, то есть если ты окончательно решила это дело.

– Да, я окончательно решила, и право, не думаю, что он будет страдать. По всей вероятности, он не принял бы на себя труда написать подобное письмо, если бы у него не было этого желания.

– Я совершенно уверена, что у него есть желание, и желание самое искреннее, я уверена также и в том, что он сильно обманется в своих ожиданиях.

– Как он обманулся бы, если бы не удались ему какие-нибудь другие предприятия, – кажется, ясно.

Письмо было от кузена Белл, Бернарда, и заключало в себе самые сильные убеждения, какие только в состоянии он был придумать в пользу искательства ее руки. Бернард Дель более способен был сильнее выразить эти слова посредством письма, чем живой изустной речью. Это был человек, способный делать все превосходно, когда на обсуждение дела ему предоставлялось весьма немного времени, но он не обладал силой страсти, вызывающей человека на красноречие, для выпрошения того, что он желает приобрести. Его письмо при настоящем случае было длинно и довольно убедительно. Если в нем мало выражалось страстной любви, зато много было приятной лести. Он говорил Белл, как выгоден был бы брак их для обоих семейств, он уверял, что отсутствие еще более усилило в нем чувство привязанности, он без хвастовства ссылался на свое прошедшее поприще в жизни, как на лучшее ручательство за его будущее поведение, он объяснял, что, если брак этот состоится, то не представится тогда ни малейшей надобности касаться вопроса об оставлении Малого дома ее матерью и сестрою Лили, и, наконец, сказал ей, что любовь к ней становилась всепоглощающим чувством его существования. Если бы письмо это было написано с тем, чтобы получить от какого-нибудь третьего лица благоприятное мнение насчет его сватовства, оно было бы действительно весьма хорошим письмом, но в нем не было ни слова, которое могло бы пошевелить сердце такой девушки, как Белл Дель.

– Ты отвечай ему ласковее, – сказала мистрис Дель.

– Так ласково, как я уж и не знаю, – сказала Белл. – Я бы желала, мама, чтобы это письмо написали вы.

– Мне кажется, это не идет. Это, я полагаю, послужит ему поводом к новой попытке.

Мистрис Дель знала очень хорошо, – как знала несколько месяцев тому назад, – что искательство Бернарда безнадежно. Она была уверена, – хотя об этом не было между ними разговора, – что если доктор Крофтс вздумает прийти еще раз и попросит руку ее дочери, то ему не будет отказано. Из двух этих мужчин ей, конечно, больше всего нравился доктор Крофтс, впрочем, ей нравились оба, и она не могла не припомнить, что один, в материальном отношении, представлял собою весьма бедную партию, между тем как другой во всех отношениях был превосходен. Мистрис Дель ни под каким видом не хотела сказать слова, чтобы повлиять на дочь, да она, впрочем, и знала, что на нее никакие слова не могли бы произвести влияния, все же она не могла отстранить от себя некоторого сожаления при мысли, что это так и быть должно.

– Я знаю, мама, чего бы вы пожелали, – сказала Белл.

– У меня одно желание, моя милая, это чтобы ты была счастлива. Да сохранит тебя Господь от участи, которая постигла Лили! Советуя тебе отвечать кузену как можно ласковее, я хотела этим сказать только одно, что за свое благородство он вполне заслуживает ласкового ответа.

– Будьте уверены, мама, я употреблю для этого все мои усилия, однако вы знаете, что говорит одна леди на сцене: как трудно вытащить жало из этого слова «нет».

Сказав это, Белл вышла немного прогуляться, и по возвращении вынула свой письменный ящик и написала письмо. Оно было твердо и решительно. Что касается до той остроты, которая должна была вытащить жало «из этого едкого, язвительного слова: нет», она и не думала о ней. «Всего лучше пусть и он поймет, что я тоже серьезна», – сказала она про себя, и в этом настроении духа написала письмо.

«Прошу вас, не позволяйте себе думать, что в моих словах нет дружеского расположения к вам, – прибавила она в постскриптуме. – Я знаю, как вы добры, и знаю всю цену того, от чего отказываюсь, но в этом важном вопросе я вменяю себе в непременную обязанность высказать вам одну правду».

Между сквайром и мистрис Дель решено было, что переезд из Малого дома в Гествик не должен состояться раньше первого мая. Когда ему дали понять, что, по мнению доктора Крофтса, безрассудно было бы перевезти Лили из Малого дома в марте месяце, он употреблял все свое красноречие, чтобы принудить мистрис Дель отказаться от своего намерения. Сквайр говорил ей, что он всегда считал этот дом принадлежащим по праву кому-нибудь из фамилии Делей, кроме его самого, что в нем всегда так жили и что ни один из оллингтонских сквайров минувшего времени не брал за этот дом арендных денег.

– Тут не делается милости, вовсе никакой, – сказал он своим обычным резким, суровым тоном.

– Напротив, тут есть милость, большое великодушие, – отвечала вдова. – И я никогда не гордилась принимать ее, но когда я говорю вам, что мы надеемся быть счастливее в Гествике, вы не захотите нас удерживать. Лили получила в этом доме тяжелый удар, а Белл чувствует, что поступает совершенно наперекор вашим желаниям, – желаниям, в которых тоже выражается так много великодушия!