Девиз представлял собой флажок из желтого шелка с красным полумесяцем посредине и с белым крестом на его фоне. Взглянув на него, сын Исфендиара ответил:
— Если убрать крест, останется герб Силихдаров, телохранителей повелителя. — Посмотрев графу в лицо, он добавил: — В иных обстоятельствах я отдал бы тебе должные почести, Мирза, эмир аль-Хадж.
— Я сообщил тебе свое имя и титул. Отвечай.
— Я передам и копье, и послание повелителю — клянусь костями Пророка.
Едва турок отбыл в направлении Хисара, как из деревни высыпала целая толпа крестьян и крестьянок. Граф поскакал им навстречу и, получив в свое распоряжение всевозможные носилки, проследил, чтобы тела греков были собраны; вскорости траурный кортеж, сопровождаемый скорбными стенаниями, двинулся в сторону Константинополя.
Подозревая, что турки вскорости вернутся — ведь военных действий теперь не избежать, — граф Корти отправил гонцов по всему Босфору, предупреждая крестьян о том, чтобы они бросали свои поля и укрывались в городе. В результате процессия, сопровождавшая погибших крестьян, увеличилась многократно и к моменту прохождения моста над Сладкими Водами Европы превратилась в колонну, состоявшую в основном из женщин, детей и стариков. У многих женщин на руках были младенцы. Старики едва тащились, отягченные скарбом, который сумели прихватить второпях. Крепкие мужчины шагали позади, они гнали коз, овец и коров; воздух над дорогой звенел от воплей и молитв, а сама дорога была полита слезами. Говоря коротко, то был настоящий исход.
Корти со своими берберами задержался неподалеку от поля битвы в ожидании новых сил противника. К вечеру, отправив послание императору, он встал на охрану моста, и правильно сделал, потому что в сумерках турецкий нерегулярный отряд спустился с гор в поисках поживы и припозднившихся жертв. Однако после первого же укола мечом мародеры пустились наутек, и больше их уже не видели.
К полуночи дома и хижины в предгорьях опустели, почти вся территория от Галаты до Фанара на Черном море была предана огню. У греческого императора не было больше ни рубежей, ни провинций: все, что ему осталось, — это столица.
Многие беженцы, напуганные происшествием у моста, побросали свою поклажу, так что большинство из них вскоре после наступления темноты оказались у Адрианопольских ворот в самом плачевном виде — с пустыми руками, сломленные, несчастные.
Константин послал к воротам, навстречу похоронной процессии, факельщиков, а также могильщиков из Влахернской часовни. Поскольку новость о произошедшей резне и о том, что тела землепашцев будут выставлены на Ипподроме, огласили по всему городу, у ворот собралась огромная толпа. Возбуждение было всеобщим.
Носилок было двадцать, на каждой — необмытое тело в окровавленных одеждах, в том виде, в котором его подобрали. Факельщики встали справа и слева от носилок. Могильщики зажгли высокие свечи и выстроились впереди. В конце тащились изнуренные, покрытые пылью несчастные беженцы; поскольку они еще не поняли, что чудом спаслись и наконец-то в безопасности, они продолжали оглашать воздух своими жалобами. Когда огромная процессия миновала ворота и начала мучительное продвижение по узким улицам, она явила собой зрелище, равного которому в жалостности и скорби еще не видели.
Что бы там ни говорили, но мало что способно тронуть сердца так же сильно, как вид соплеменников, умерщвленных общим врагом. В этом смысле призыв императора оправдал его ожидания. Не будет преувеличением сказать, что весь Византий бросился на помощь, — люди скапливались на улицах, запруживали перекрестки, свешивались из окон и с балконов. Они издалека слышали пение могильщиков, заунывное и торжественное, и видели покачивающиеся свечи и факелы — и процессию встречало гробовое молчание; однако стоило ей миновать, стоило пронести тела мимо — особенно в тех случаях, когда бескровные лица страдальцев легко было рассмотреть в свете факелов, — толпа во всех мыслимых формах выражала ярость и скорбь: стонами, проклятиями, молитвами, и этот душераздирающий вопль, в невиданном своем единстве, сопровождал мертвых и летел за ними вслед, пока процессия не добралась до Ипподрома. Там дожидался император, верхами, в сопровождении свиты и стражи — и его присутствие придало горестному зрелищу вид народного единения.
Проведя носильщиков в середину овальной арены, император подал им знак опустить ношу и привлек к ней внимание горожан.
— Не будем спешить, — произнес он, — души их уже не с нами, а изувеченные тела наших несчастных соплеменников пролежат тут до завтра, и каждая их разверстая рана взывает к отмщению. А на следующий день мы дадим ответ, как намерены поступить — сразиться, бежать или сдаться.
Всю эту ночь не прекращались работы по укреплению ворот. Охрана была усилена, выход воспрещен. Интересно, что была поймана и задержана целая группа евнухов, принадлежавших султану. Некоторые греки в ярости своей призывали умертвить их, однако милосердие императора возобладало, и пленников отправили к их повелителю. Сопровождавшие их посланники принесли весть о закрытии ворот.
— Поскольку ни клятвы, ни договоры, ни покорность не способны обеспечить мира, начинай свою безбожную войну, — такие слова Константин велел передать Магомету. — Я верую в Бога, если он пожелает смягчить твое сердце, я только возрадуюсь; если он предаст город в твои руки, я безропотно покорюсь его воле. Но пока он не разрешит нашего спора, мой долг — жить и умереть, защищая свой народ.
Магомет ответил официальным объявлением войны.
Осталось сказать, что тела землепашцев были, как и обещано, оставлены на обозрение. Их положили в ряд возле Змеиной колонны, люди проходили мимо, рыдая; ночью трупы вывезли и погребли.
Еще горестнее то, что результат не оправдал ожиданий императора. Изъявление чувств — смеси горя и гнева — было громким, но на смену ему явился страх, и, когда началось формирование отрядов, воспоследовал позорный исход. Беглецов были тысячи, осталось около ста тысяч — да и тех удержало не столько стремление сражаться, сколько твердая вера в то, что Небеса защитят город.
ebooksa