– Да уж, – согласился Бузькин. – Спорить не стану. Интересная.
– Идея тоже была твоя?
– Нет. Идея была не моя.
– А я-то все ломал себе голову, что это обо мне вспомнили? Ведь были договоренности…
– Да, знаю. – Васильевич махнул рукой. – И у меня они были, Миша.
Они, не сговариваясь, подняли стаканы с коньяком и почти одновременно выпили.
– Херовая у нас с тобой работа, – сказал Сергеев. – Но полная неожиданностей. Не заскучаешь.
– Есть такое дело, – согласился Бузькин. – Сами выбрали. Да ладно… Что уже убиваться?
Он лег грудью на столешницу, вытянул вперед шею, от чего еще больше стал походить на Дональда Дака и продолжил:
– В Лондон ты, к сожалению, полетишь один…
– Ну хорошо, хорошо, – с некоторым раздражением продолжил Красавицкий. – Конечно, ты и Молчун – грозная боевая сила, не спорю! Но сто пятьдесят верст до границы… Патрули, минные поля, колючка… Да в себе ли ты, Сергеев? Мне очень нужны лекарства. Очень! Но не настолько, чтобы посылать тебя на верную смерть!
– Есть еще склады, – подключился Гринберг, – и здесь, и южнее. Поищем, перезимуем, твоего антисемита подлечим… На кой хер устраивать внеочередной концерт, Мишаня? Кому будет легче, если тебя пристрелят?
– Эдик, Тимур! Ну почему меня обязательно пристрелят? – примирительно сказал Сергеев. – В мои планы это не входит…
– Человек предполагает, – вмешался насупленный, как сыч, Головко. Его худые плечи ссутулились еще больше, чем обычно. – Только располагает-то – Бог, Миша.
– Да я через границу мотался раза по четыре в год. Иногда и больше. О чем мы спорим?
– И при этом на тебе всегда был раненый, которого надо было во что бы то ни стало доставить на ту сторону? Да? – спросил Тимур. – Сам ты у нас – натуральный Виннету, и Молчун тоже не обуза, если мягко сказать. Но… Сергеев! Окстись! Зима, снег, все следы видно на километры, лес голый… И тут ты на вороном коне… Я тебя не пустить, конечно, не могу, но я тебя как друга прошу – останься. Поможешь здесь…
– Погоди, Тимур, – голос Говоровой звучал устало.
Бессонная ночь нанесла на ее лицо новые морщины: словно по холсту картины побежали змеиться трещинки. Теперь ее возраст был легко определим. Она сидела на краю стула, опустив руки между расставленных коленей, с неизменной сигаретой, зажатой в пожелтевших от никотина пальцах. Под припухшими от недосыпа глазами, как нарисованные тени, легли синяки.
– Что вы на него напустились? Словно малые дети, честное слово! Не даете человеку сказать!
Гринберг недовольно фыркнул. Его огромные, хрящеватые уши, похожие на крылья летучей мыши, покраснели от возмущения.
ebooksa